Вверх за тишиной - [44]

Васта подходит к сундуку. Отвалив тяжелую крышку, достает старинную одежду. Вновь закрывает сундук, садится на него, держа в руках одежду.

Васта Трубкина. Ой, грех, прости, Господи, Марка Кляуса. Не ОН, я к нему вязалась. А он и обнять меня страшился. А как время расставаться, орешь во всю мявку — ой-ёй-ёй… А ведь думала, ночами мечталось: счастье мне отхватится. Какой здоровый парень был, в силе, мешки с мукой пуда в три — и ломит в гору от мельнички, да и я девкой песнохорка была, вкладистая, как в радиве пела, — куда это все присохло? Летела пава через три поля, ой, уронила пава сизокрылушки… Надо идти-то одеваться. Встает и опять садится. Он и ныне-то, Марк Кляус, говорливый, а ранее как? Не уговорит, дак обвяжет, все слова такие хорошие скует, и не заметишь как, на голос сильно умелый. До войны народ праздничный был — найдут какой лужок, дак там и праздник. «Сударушку» зачнут играть… А еще эту — зубоскалистую: «Раз — портянка, два — портянка…» Бойкой был и в разуме, — в праздник выпьет, а другой день, спаси Бог, — ворота на запор… Корову управлю и к нему бегу — все тянуло, тянуло… Дивно. Давно то было… Ранее-то и я на здоровье не обижалась, щеки как для выставки. Встает, примеряет на себя вышитую рубаху, синий сарафан, атласную жилетку. А где ж у меня гайтан серебряный? Надевает на шею гайтан. Выкрикивает. Без тулупа добра молодца не женят, а без жакетки девку замуж не берут, без атласника сама я не пойду. Ну чего, Марк Кляус, хороша невеста? Когда мне счастье отхватится? Все снимает, опять прячет в сундук. Сидит долго молча, потом тихо говорит: А ныне-то все во мне спеклось, одичалось, как мелкий хмель на хохлах тех… Все небо мое в громе, да с перевалом.

Помнишь, как шли по лесу, дивились: телега скрипит, едет телега немазаная, а это лебеди летели, кричали… Отлетели наши белые лебедушки, заступило горе черное. Все у меня теперь старешное — и изба в землю ушла. Как детей у меня забрали жиганы — погляди, вытягивает руки, руци меня враз остарели. Привиделось мне, будто сижу на пенечке в лесе.

Хмыляет мимо волк старый, язык на сторону — да ко мне. Тут, у ног у моих, лег. Лежит. Привалил чуть посля медведь. Облапил меня сзади. Мне тепло. Тихо… А жду чего-то. Глядь, лошадь белая цокает. Медведь с волком задрожали враз. А я-то, горюша, уже поняла: то не лошадь белая, а смерть моя, оглянулась — и смехом так, смехом на меня скалится.

Васта опять идет к сундуку. Открывает.

Васта Трубкина. Чему быть, того не миновать.

Снова надевает все праздничное.

Федосей Авдеенок. Гдей-то у ей квас. Я бы кваску испил.

Еремей Лысов. А я бы овсяных блинов нахрястал. Люблю, спаси Бог.

Наклонив голову, ни на кого не глядя, из-за перегородки тихо выходит Васта Трубкина. Она идет не в пролом, а в дверь.

Семен Ребятников. Слава тебе, Господи, ушла.

Михаил Суков. Чей берег, того и рыбка.

Иван Авдеенок. Что же, когда теперь объявлять станут?

Федосей Авдеенок. А чтой-то, Миш, на тебя Марк Кляус серчал?

Семен Ребятников. Серчал? Знать, надо. ОН теперь к начальству рядом. Начальство приметило — и к слову приставило. А нам понять надо — коль белая-то заря занимается, знать, красное солнышко вот оно, недалеко.

Еремей Лысов. Спасаться через нас хочет.

Григорий Шевайтийский. ОН спасается, а меня секут. Вы послушайте, братцы, как меня-то секли. Никак толком не могу обсказать.

Нюра Шевайтийская. Дурень! Вот дурень, ОН грехи наши на себя берет.

Семен Ребятников. Чужой грех возьмешь — глядь, и к Богу ближе.

Нюра Шевайтийская. Чего ж ты не возьмешь?

Семен Ребятников. Нам и так хорошо. Пускай сокол летает, а мы муравушкой прорастем. Трава-то нам не мачеха, а мать родная.

Михаил Суков. Поднялся ОН, от родного роду-племени своего — отшатнул, а куда… Кто ж понять может?

Иван Авдеенок. Евреев жалеет. А евреи Христа распнали.

Семен Ребятников. Охота ЕМУ туда, куда следу не проложено.

Федосей Авдеенок. А как же это, Миша, ОН слово понять хочет?

Михаил Суков. Слово-то, оно круглое — ни зла, ни лиха, ни добра, ни правды — ничего не знает, а из мертвых всегда живо. Кто слово поймет — тот и жив, тому-то и Божеское.

Григорий Шевайтийский. Да, хорошо ЕМУ в тепле. Меня-то секут, а ОН в платье красном.

Семен Ребятников. И ЕМУ кара назначена, и ЕГО не минует.

Клава. Ну вас совсем! Вам-то только из земли да в землю, из земли да э-э! А я до Успения выжну, а Покров все покроет. Поднялась и пошла к пролому.

Нюра Шевайтийская. Погоди, Клава! Я с тобой. Нечего мне с ними узоры вышивать, им-то время не летит.

Она идет за Клавой. И на свету пролома видно, как солдат подходит к Клаве. Слышно, как Клава смеется.

Клавакричит: Немец, послушай нашу песенку. Поет, притоптывает.

Как сказали небылицу

Про меня, красну девицу:

Будто я, красна девица,

Ткати, прясти не умею,

Шелком шить не разумею;

А умею-разумею

Лишь плясати-танцевати,

С молодцами лишь играти.

Нюра Шевайтийская махнула рукой, пошла. Клава и солдат садятся на вырванное из стены бревно.

Семен Ребятников. Куда это, Михайло, по лавке потянулся?

Михаил Суков. Хочу радио толконуть. Чего молчит?

Иван Авдеенок. Евреи мне непонятны — чего они на землю спускались.

Федосей Авдеенок.