Введение в медиологию - [91]
«Информационное общество» может, без сомнения, благоприятствовать росту познаний, a NTIC — облегчать доступ большего количества людей к знанию: преподавание по телевизору, новые процедуры введения закона в силу, мультимедийное сотрудничество. Но менее авантюрным было бы усматривать в информационном обществе синоним «педагогического общества».
Вероятно, в воспитании именно разрушение критического смысла шумовым оформлением коммуникации, которое «покрывает» (во всех смыслах слова) рыночный строй, оказывается наиболее вредоносным. Эти промахи, объясняемые перекрещиванием интересов, подпитывают зачастую пикантную неразбериху, например ту, что приписывает ту или иную неудачу энному «дефициту коммуникации», тогда как более реалистичным было бы объяснять ее избытком коммуникации, при дефиците соответствующей передачи. Занимаясь поисками «кризисных выходов» и «восстановления социальных уз» со стороны новых технологий и новых сетей коммуникации, официальная идеология вполне могла бы, сама того не ведая, повернуться к ним спиной. Уместным было бы опасаться, что «культура потока», которую общество наделяет полномочиями (лишая ее всякого противовеса со стороны «культур запаса»), может необратимо усугубить деисторизацию современности. Но ведь исчезновение исторической перспективы способствует возвращению межэтнических разладов и делает связи между гражданами более хрупкими. Когда человек больше не принадлежит времени, наступает момент, когда он больше не будет принадлежать человечеству (универсальное приходит посредством истории, но противостоит фольклору). Сегодняшнее всевластие телеиндустрии, будь это даже «всемирное телевидение», завтра обернется всевластием балканизации земного шара.
Цивилизация на кону? Вернем этот широковещательный термин на Землю, непосредственным практическим потребностям: демократии повседневности и ее применениям в нашей повседневной жизни. Медиологическая забота требует не только пылкого обязательства заниматься передачей — и не только ясного знания, что передавать приоритетным образом. Эта забота может помочь осознанию фундаментального вызова завтрашнего дня: как помыслить политику передачи, не прояснив, какова политика техники? Т. е. каков контроль над неконтролируемым? Каков контроль над решениями, свободно и коллективно взвешивающими то, что принимает решения относительно нашей жизни, когда мы непричастны ни информации, ни дискуссиям по ее поводу, ни принятию решений? Технологические революции — как мы видим каждый день — порождают детей в тылу у «суверенного народа». Извращенные или целебные — их последствия, подобно снежному кому, как будто бы сводят к соответствующей пропорции публичную мощь и контроль над законодательством. Разве способность моделировать общество, а то и изменять жизнь, исподволь не перешла со времен Бальзака из одних рук в другие? «Не ищите власть во дворце Тюильри... Она перешла к журналистам», — бросил Бальзак сто пятьдесят лет назад подданным Луи-Филиппа. Сегодня Бальзак мог бы дополнить в духе фанатов Билла Гейтса: «Не ищите власть ни во дворцах, республики, ни в редакциях — она у белых воротничков, в лабораториях, исследовательских центрах, у операторов высокотехнологичных установок. Технология правит бал». Любопытно, что ни одного избирателя не призывали голосовать за или против Интернета, за или против приумножения шоссейных дорог, за или против отмены регламентирования телекоммуникаций. Правда, то же замечание верно и относительно бифуркаций позавчерашнего дня. В свое время никто не сталкивался ни с манифестами за или против электричества, ни с программами в защиту паровой машины. Хотя эти инновации предвиделись издалека... Мы живем уже не в эпоху железных дорог, телефонных проводов и работающих на частотах Герца старых добрых радиопередатчиков с заземлением. Новое управление прибегает к дематериализованным и невидимым средствам. Программное обеспечение, микроэлектроника, оптоэлектроника ускользают в одинаковой мере и от невооруженного глаза, и от спутников Земли, и от кремниевых чипов. Техника сегодня есть то, что прячется. Все, что позволяет слышать, видеть, давать мне что-либо понимать, показывать мне что-либо, перемещать меня, информировать меня, заниматься обменом, питать меня — и что себя не показывает...
Разумеется, нет необходимости быть технофобом или технофилом, пребывать в состоянии эйфории или катастрофичности, чтобы «запротоколировать» изначальный пробел между двумя измерениями эволюции. Мы выбираем свою партию, мы подвергаемся воздействию собственной среды. Мы избираем наших депутатов согласно неким программе или проекту, в некоем заданном месте. Машина же, будь то паровая, электрическая или информационная, не связана ни с каким территориальным субстратом, ее технические характеристики являются универсальными. Политический выбор является продуктом дискуссии, о законе рассуждают сообща, в рамках национальных или федеральных образований. Технологический же выбор не подлежит публичным дебатам в каких бы то ни было рамках. Инновации являются сразу и случайными в том, что касается их возникновения, и принудительными по своим импликациям. Неразумные, беспричинные и безжалостные, случайные и неумолимые... Они наводняют общества и устраивают в государствах короткие замыкания, а, стало быть, делегитимируют государства. Вероятно, эти последние изо всех сил стараются подбодрять себя, перераспределять кредиты, контролировать чрезмерности. Но технически оптимальное постепенно опережает социально легитимное. Сфера обязательного все меньше относится к сфере законов или регламентации, директив, пусть даже европейских, или разрешений, и все больше к области норм, протоколов и стандартов, де-факто навязываемых частными деятелями, безличными, без точной адресации, без печати в виде имени — таковы результаты альянсов между группами или индустриальными лидерами (стандарт GSM в мобильной телефонной связи, стандарт ATM в сетях с высокой пропускной способностью и т. д.). Изменяет ли присутствие принца картину военных действий? Правы ли были спрашивавшие: «Что на самом деле решают те, кто принимает у нас решения?» Вопрос «Но что же, на самом деле, делает законодатель по сравнению с инженером?» является вопросом, неотъемлемо свойственным самому техническому обществу. Он стал серьезным уже начиная с первой промышленной революции; а сегодня бессилие так называемых властей может внушить страх. Ведь техническая обусловленность стала конститутивным элементом будущего, да и самой нашей индивидуальности. Вместе с индустриализацией культуры (провозглашенной в первые послевоенные годы Адорно и Хоркхаймером), техническая обусловленность овладевает как самыми глубинными потоками сознания, так и нравами, и ментальностью. Технонаука (или то овладение науки техникой, которое прослеживается с 1950-х гг.) атакует с фланга и наше символическое наследие незапамятных времен (постоянно ремоделируя наши способы архивирования), и сами понятия труда и богатства. Какой заповедник, какое «священное» убежище ускользнут сегодня от пересечения научных исследований с техническими инновациями и крупными промышленными организациями?
