Введение в философию - [82]

Но языковедение имеет за собою то громадное преимущество, что процесс развития, или, по крайней мере, часть его, действительно лежит перед его глазами; превращение исторических организмов совершается быстрее, чем превращение организмов физических. Мы знаем ту форму, которую имел немецкий язык пятьсот или тысячу лет тому назад; в готском же языке мы имеем форму еще на полтысячелетия древнее. В письменных памятниках лежат перед нами как бы окаменелости древних форм языка и притом окаменелости несравненно большего совершенства, чем те, которые в палеонтологических остатках находятся в распоряжении биолога: здесь – лишь несколько разъединенных обломков, частью только следов прежних жизненных форм; там хотя тоже не полная жизнь (звук и акцент можно только приблизительно угадывать), однако же относительно несравненно более полное изображение строения и функции языка. Точно так же развитие латинского языка лежит перед нами за промежуток времени более чем в две тысячи лет. Кроме того, здесь мы видим, как на наших глазах совершается процесс образования новых языков: французский, итальянский и испанский языки суть детища одного отца, который, впрочем, и сам сохранился рядом с ними, как язык церкви и ученого мира. Наконец, сравнительное языковедение идет еще значительно далее: оно берет на себя задачу представить почти все языки, на которых говорят и говорили в Европе, вместе с языками персов и индусов, как исторические превращения одного общего праязыка арийских народов.

Здесь мы имеем, следовательно, то, чего недостает еще критикам дарвинизма в области биологии: образование новых видов, между которыми не происходит более плодотворного скрещивания. Латинский и французский или испанский языки, не говоря уже о греческом, польском, немецком, суть не ублюдки или диалекты одного языка, а различные языки, между которыми не происходит более плодотворного смешения и нет взаимного понимания. Как возникли здесь новые виды? Мы видим, что они образуются путем суммирования небольших изменений: преднамеренное изобретение или преобразование не играет при этом почти никакой роли. Напротив, в этом процессе можно найти действующими именно те начала, которые в биологии считаются причинами преобразования. Стремление выразить посредством членораздельных звуков мысли и чувства или, скорее, сделать их понятными для других, заступает здесь место общей воли к жизни. Элементами, понуждающими к изменению, служат здесь с одной стороны соприкосновение и смешение с чужими языками, с другой – постоянное изменение во внутреннем мире, в мире мыслей и чувств, стоящее в связи со сменой поколений; оно влечет за собой тенденцию к варьированию в словах и формах. Подобно тому как в борьбе за существование между этими вариациями выбираются затем наиболее целесообразные и принимаются в общий язык. Существенными масштабами целесообразности служат: краткость и легкость выговора, ясность и определенность выражения, наконец сила и выразительность речи, состоящая главным образом также в способности к возбуждению и разряжению чувства.

Таким образом, развитие языка совершается в смысле формальной целесообразности, без собственно преднамеренного образования. Конечно, не путем механически действующего отбора; на каждом пункте решение о пригодности новообразования происходит с помощью более или менее сознательного суждения вкуса или рассудка. Но совокупное развитие управляется не предвидящим намерением. Задача истории всякого отдельного языка – изложить в частностях превращения запаса форм и слов языка и объяснить их с указанных точек зрения. При образовании звуков и форм значительную роль будут играть физиологические расположения; в развитии синтаксических форм особенно выступает стремление к ясности; в образовании запаса слов и оборотов речи, рядом с удобством и определенностью, большое значение имеет также пластическая и возбуждающая чувство сила. Отсюда становится до некоторой степени возможной оценка достоинства различных языков. Так можно будет, например, вообще сказать, что по логическому совершенству языки-детища латинского языка превосходят своего отца; замещение окончаний склонений предлогами, правильное применение местоимений и вспомогательных глаголов в спряжении, равно как связывание последовательности слов, придают речи большую определенность и ясность. Правда, она становится от этого в то же время жестче и суше[53].

При помощи тех же самых средств, из тех же самых сил и тенденций, которые еще и поныне определяют преобразование языка, языковедение объясняет также и первоначальное возникновение флексии, которая кажется образованной так намеренно и с таким искусством. Так можно, например, распознать, как спряжение индогерманских языков возникло благодаря постепенному слиянию бывших прежде самостоятельными звуковых образований. Флектирующему языку предшествовала ступень развития языка, обладавшая только неизменными и самостоятельными словами, так называемыми корнями. Сравнительная грамматика научает нас распознавать в личных окончаниях сокращенное и искаженное личное местоимение, сделавшееся несамостоятельным суффиксом. В греческом спряжении на μι первоначальная форма еще хорошо заметна; окончание первого лица μι есть местоимение, как оно находится перед нами в косвенных падежах; точно так же – σι второго и τι третьего лица. Еще яснее дело в санскритском. Так как в быстрой речи местоименный корень и глагольный корень объединились, благодаря акценту, в одно звуковое образование, а беззвучный суффикс затем все более и более сокращался, то отсюда и возникла флексия.