Введение в философию - [159]

всеобщего значения трансцендентальных принципов. Он может спокойно предположить не только то, что мыслим какой-нибудь мир, в котором, например, наш закон причинности не имел бы никакого значения, а также и то, что в нашем мире может каждое мгновение наступить какое-нибудь явление, не поддающееся построению по закону причинности, например, какое-нибудь движение, происходящее совершенно изолированно, без всякого отношения ко всем предыдущим и последующим движениям. Фактически физик, если бы ему действительно представился такой случай, не перестал бы доискиваться его причины и действия; он, следовательно, совсем не познал бы или не признал бы такого изолированного случая; но остается мыслимым, что случай этот действительно не имеет ни причины, ни действия и остается также мыслимым, что мы, вследствие неоднократных опытов тщетного разыскивания причины и действия известных явлений, мало-помалу были бы все же принуждены не применять к ним более категории причинности. Точно так же обстоит дело и с аксиоматическими положениями, отправляющимися от природы пространства: мы предполагаем, что физическое пространство вполне соответствует геометрическому, что оно, как это последнее, непрерывно и однородно. Но остается мыслимым, что оно и не таково; остается мыслимым, например, физическое пространство с внутренней неоднородностью. Мы предполагаем, что движение, если только оно не встречает физических препятствий, будет продолжаться с одинаковой скоростью; и там, где этого не происходит, где тело утрачивает свою скорость, мы предполагаем, что оно находится под влиянием каких-нибудь физических сил. Но остается мыслимым, что наше предположение не верно, что различные пространства, как таковые, обладают различной степенью доступности к прохождению, что в пространстве, как таковом, имеются как бы метафизические неровности. Также и здесь, если бы кто-либо предложил объяснить таким предположением, например, замедление какого-нибудь космического движения, то мы не стали бы входить в это, а продолжали бы настаивать, что тут замешаны неизвестные нам препятствия, и при этом нас вряд ли можно было бы уличить в заблуждении. Тем не менее все-таки мыслимо, что это было бы заблуждением. А большего и не нужно для того, чтобы опровергнуть доказательства Канта.

Но если бы теперь возразили на это: Кант именно доказал, что физическое пространство не отличается от геометрического, что то, в чем распростерта вся природа, есть чисто-субъективное созерцание пространства, – то на это пришлось бы ответить следующее.

Конечно, Кант предполагает, что пространство, время и категории – чисто субъективные факторы познания и, как таковые, обладают всеобщностью и необходимостью для всего, что бы ни стало предметом субъекта. Но по какому праву? Сам он строит всякое познание опять-таки из двух факторов, природы субъекта и воздействий (аффекций), испытываемых последним от вещей. Каким способом думает он отчетливо отделить эти два фактора друг от друга? Ведь нам дан один только продукт, мир представлений, – каким способом думает он из одного этого продукта определить факторы, из одного произведения определить множителя? Кант сам выставляет утверждение: «частные законы природы» никоим образом нельзя было бы вывести из одного только рассудка, для этого необходим «опыт». Но ведь если для закона тяготения должен привзойти опыт, то почему не должен он привходить и для закона причинности? Если для всякой определенной локализации, например, географической или астрономической, необходим опыт, то почему же не нужно его для образования представления самого пространства? Если же образование представления пространства соопределяется еще и природой действительности самой в себе, то ведь в таком случае тот же самый субъект, будучи перемещен в какой-нибудь другой мир, образовал бы какую-нибудь другую форму созерцания, может быть совсем несравнимую с нашим пространством. То же и с формами мышления; один и тот же субъект, будучи перенесен в другую среду образовал бы, может быть, совершенно другое понятие об естественной закономерности или даже не образовал бы никакого. А отсюда вытекало бы и тут следствие, что безусловно всеобщих и необходимых суждений о фактах не может существовать; основоположения имели бы тогда значение лишь постольку, поскольку рассудок находил бы перед собой действительность, однородную с нашей, – а за этими пределами значения не имели бы. Как мыслим мир, который не давал бы нашему уму повода к образованию закона тяготения, так мыслим и мир, в котором он не развил бы закона причинности.

Так мог бы Юм защитить против Канта свою теорему, что о фактах не существует никаких всеобщих и необходимых положений. И он мог бы еще прибавить: если бы кто нашел такие соображения о мыслимостях и возможностях излишними и сказал бы, что для того мира, в котором мы уже живем, наше созерцание пространства и наши законы мышления являются подходящими формами понимания, то он, Юм, ничего не имеет против этого; но должен в таком случае указать на то, что кантовское «спасение наук» от скептицизма представляется ему по меньшей мере столь же излишним. Для всех наших теоретических и практических целей понимание закона причинности, как самого верного обобщения всего нашего опыта, совершенно так же достаточно, как и кантовский априорный закон мышления. Он так же не склонен допускать исключений из закона причинности, как и Кант; мнимым чудесам он, как и этот последний, противопоставил бы закон причинности, как «аксиоматическое» положение.