Введение в философию - [160]

Вслед же за этим Юм обратил бы, вероятно, внимание еще на нечто другое, вследствие чего выигрыш кантовского «спасения» делается совершенно призрачным. Кант сам признает, что познание всякого частного отношения причины и действия возможно только при помощи опыта. В этом он держится совершенно одинакового воззрения с Юмом; он вовсе не разделяет взгляда старого рационализма, считавшего возможным выводить – с помощью одного мышления в «аналитическом» суждении – из понятия причины определенное действие. Итак, всякое отдельное причинное отношение, всякий естественный закон нашей механики или физики, также и по мнению Канта, есть эмпирический закон и, как таковой, не обладает математической всеобщностью и необходимостью. Только один закон причинности, формула: все, что происходит, предполагает за собой нечто, за чем оно по правилу следует, – должен быть, по Канту, чисто-априорным и, следовательно, всеобщим и необходимым. Ну этим выигрывалось бы в самом деле безнадежно мало; все, что мы знали бы теперь, состояло бы в следующем: всякое явление правильно следует за каким-нибудь другим; за каким? – этому мы должны учиться только из опыта. И здесь всегда оставалась бы открытой возможность лучшего научения последующим опытом. Мы, положим, знали бы: если это выведенное из опыта отношение следования есть причинное отношение, то оно неразложимо и имеет всеобщее значение, но мы никогда не могли бы быть абсолютно уверены, что имеем перед собой действительное причинное отношение, а не просто случайную и разложимую последовательность. Так, например, человеческий рассудок склонен образовать на основании опыта всеобщий закон природы: скорость падения тел зависит от их удельного веса. Физика исправляет эту формулу: она истинна лишь при одном условии, именно при том, если падение происходит через среду, представляющую противодействие; если это обстоятельство устраняется, – например, вследствие образования безвоздушного пространства, – тогда все тела падают с одинаковой скоростью. Теперь точно также остается мыслимым, что и закон тяготения может оказаться разложимым: части весомой материи тягогеют друг к другу лишь при некотором условии, например, хотя бы при наличности эфира или электрического напряжения; удайся элиминировать это влияние, прекратились бы и явления тягогения. Даже закон сохранения движения или сохранения материи не составляет в этом отношении исключения: остается, например, мыслимым, что материя и движения постоянно утрачиваются, но что, благодаря какой-нибудь неизвестной причине, например какому-нибудь трансцендентному существу, они постоянно возмещаются в той же мере; если бы прекратилась деятельность этого существа, то утрата сделалась бы заметной. Это совершенно произвольное представление, но тем не менее оно мыслимо.

Итак, мог бы сказать Юм, пусть Кант и спас строгую всеобщность закона причинности, физика все-таки ничего не выиграла бы от этого; все ее законы остались бы эмпирическими законами только с презумптивно-всеобщим значением. Ему кажется поэтому, что опыт «спасения наук от скептицизма», начатый с такими большими приготовлениями, оказался в своем результате весьма скромным, чтобы не сказать – скудным.

Наконец, Юм мог бы в своей критике обратить внимание еще на один пункт: вся кантовская аргументация разрывается посередине надвое. Кант должен был бы собственно сказать, – да так он сначала и говорит: даны лишь отдельные ощущения с качественной определенностью, – напротив, всякая связь, всякий порядок должны сводиться на синтетические функции субъекта; при помощи форм созерцания и категорий, которые существуют ведь лишь как функции связи и распределения, для каждого элемента определяется его место в связи целого природы. От этого следствия своего предположения Кант однако потом уклонился. В трансцендентальной дедукции он допускает, что временная последовательность явлений ведет свое начало из «опыта», что для познания частных законов природы должен привходить «опыт». «На большее же, чем те законы, на которых покоится природа вообще, как закономерность явлений в пространстве и времени, не простирается способность чистого рассудка a priori предписывать законы явлениям при помощи одних категорий. Частные законы, так как они касаются эмпирически определенных (!) явлений, не могут быть вполне выведены отсюда. К этому должен присоединиться опыт». Так заключается трансцендентальная дедукция, разрывая самое себя пополам. Если «опыт» может и должен содействовать распределению во времени, то где граница? Если рассудок нуждается в «опыте» для образования биологических обобщений, химических формул, физических законов, то почему то же самое не должно относиться и к законам причинности и субстанциальности? Потому что они всеобщи и необходимы? Но ведь это-то именно и стоит под вопросом.

Насколько безнадежен этот разрыв, насколько является невозможным построить единообразный опыт, как он находится перед нами в науках, из чистых рассудочных понятий или синтетических функций рассудка и тех «эмпирических определений» явлений, это обнаруживается на каждом пункте. Прочитайте трансцендентальную дедукцию с ее бесконечными, плетущимися повторениями, где конец и начало противоречат друг другу, – последнее с предложением: синтез происходит из рассудка, а первый – с ковыляющим вслед ограничением: но