Введение в философию - [146]

разоблачает себя самого, нередко обманывая при этом свои собственные представления и ожидания насчет себя. Поэтому мыслимо без сомнения значительно более обширное и более глубокое познание моего я, чем то, которым я обладаю; до известной степени таковое достигается при обстоятельствах даже другим человеком; биограф, имеющий то преимущество, что обозревает всю жизнь завершенной, со всеми ее предположениями и ее действиями на других, судит часто яснее и вернее, чем сам герой. Но все это означает лишь эмпирическую ограниченность самопознания; о трансцендентальной же ограниченности, о различении между само в себе и явлением здесь, напротив, нет нигде и речи. И таким образом здесь опять приобретался бы первый; прочный пункт для реалистического воззрения на познание: я познаю действительность, как она есть сама в себе, поскольку я сам есть эта действительность.

Я коснусь одим словом одного сомнения, которое может возникнуть против этого утверждения из прежнего соображения. Время, сказали мы вместе с Кантом, есть не абсолютно существующий порядок абсолютной действительности, а форма субъективного созерцания; и я не думаю, чтобы мы могли взять это воззрение обратно; время можно конструировать только как порядок, в котором мы укладываем элементы сознания; остается мыслимым, что для какого-нибудь другого ума этот порядок «прежде и после» не имеет значения, или не имеет такого значения: он может созерцать действительность вне времени, sub specie aeternitatis, по выражению Спинозы. А так как мы представляем себе нашу внутреннюю жизнь непременно как течение во времени, то с этим феноменальность входит, по-видимому, и в наше самопознание.

Я возражу: и здесь также дело идет все-таки больше об эмпирической ограниченности, чем о трансцендентальной; нельзя сказать, что наше познание собственной внутренней жизни как бы фальсифицируется этим. Тот абсолютный ум, который постигал бы действительность как существующую вне времени, увидел бы в моей жизни все-таки, собственно, не другое содержание. Иначе я сказал бы: это уже более не я; феноменальность или неадекватность тогда уже не на моей стороне, а на его. Тот предполагаемый абсолютный ум видит не что-нибудь другое по содержанию, он видит только иначе, он видит то же самое содержание более охватывающим, всеобъемлющим взором. Кто одним взглядом мог бы обозреть годовой оборот Солнца вокруг Земли, подобно тому как наш глаз видит колебания секундного маятника, или кто мог бы обозревать развитие планетной системы также, как мы видим распускание и увядание цветка, для того тысячелетия были бы одним мгновением настоящего. Взгляд его зараз видит прошлое и будущее; в каждом пункте он видит все причины и все действия, – это значит, он видит действительность как единое целое, как идеальную систему, в которой каждый момент обусловлен целым или необходим для целого. Мальчик, начинающий читать, видит сначала только буквы, затем мало-помалу слова, потом он научается видеть предложения и схватывать их содержание, и, наконец, взрослый человек достигает того, что обнимает книгу как одну большую мысль, раскрывающую свое содержание во множестве моментов. Связь этих моментов теперь не временная, а внутренняя; логическая или эстетическая необходимость охватывает все части и каждой из них указывает ее место. Так видит Бог все вещи: временное распределение, говоря вместе с Лотце (Mikrokosmos, III, 599), – исчезает перед внутренним отношением, внутренним порядком обусловленности, в котором связываются в его сознании отдаленнейшее и ближайшее. Наше бедное сознание с трудом охватывает слова и строки; даже свое собственное содержание оно в состоянии охватить, лишь постепенно пробегая его в воспоминании; из тысяч же отношений, в которых оно стоит, только кое-где схватывается какой-нибудь момент; об его причинах, а тем более об его действиях оно едва знает в самых общих чертах. Наша жизнь подобна блужданию ощупью по лабиринту; а Божье познание нашей жизни подобно виду, открывающемуся тому, кто смотрит сверху и одним взглядом обозревает все сплетения.

3. Познание внешнего мира

Внешний мир дан нашему представлению, как мир движущихся тел. Тела эти, – таков был результат гносеологического размышления, от которого мы отправились, – суть явления, субъективные построения, содержанием которых служат элементы восприятий и представлений. Все, что мы можем сказать о каком-нибудь теле, что оно сладко, бело, тяжело, протяженно, непроницаемо, растворимо в воде, разложимо на такие-то химические элементы, – всегда сводится в конце концов на качества ощущения и на содержания восприятия. Телесные объекты суть постоянные предметы чувств (sensibilia), и сущность их состоит в различных сторонах их чув-ствуемости. Или говоря словами Дж. – Ст. Милля: тела – постоянные возможности ощущения[93]. Когда я говорю: эта телесная вещь существует, то это в переводе на настоящее выражение значит: я убежден, что такие-то и такие-то восприятия в такой-то связи возможны. Когда я говорю: здесь лежит кусок бумаги, то это значит: я получаю вот это зрительное восприятие, я предполагаю, что если бы я произвел такие-то движения, то получил бы такие-то и такие-то ощущения осязания. Выходя из комнаты, я говорю: там, на столе, лежит лист бумаги; это опять-таки значит: я убежден, что если я или кто другой войдет в нее, то может увидеть и ощутить вот то-то и то-то. Если бы я в это не верил, я не высказал бы упомянутого утверждения; если бы я, входя, не нашел этого, то я сказал бы: бумага исчезла; если бы я не верил, что еще возможно получить где-нибудь эти восприятия, я сказал бы: бумага не существует более, по крайней мере не существует в своем старом виде; и если бы я не верил, что было бы возможно где-нибудь и как-нибудь чувственно воспринять ее остатки, в форме ли пепла или мусора, я сказал бы: она вообще перестала быть действительной. Итак, всюду остается отношение к восприятию: говоря о действительности телесных вещей, мы подразумеваем возможность восприятия. Но, скажет обыкновенный рассудок, бумага все-таки остается, хотя бы я и перестал воспринимать; элементы, из которых она состоит, будут еще существовать, хотя бы давно уже не было никакой жизни на земле, так же как они существовали и прежде, до существования жизни и ощущения. Конечно, только смысл этого выражения, значение предиката «действительный» и здесь состоит исключительно в следующем: если бы тогда существовало какое-нибудь ощущающее и представляющее существо, то оно могло бы получить такие-то и такие-то восприятия, увидело бы, например, землю как огненно-жидкую массу, а в ней и тот углерод, который затем через тысячи превращений перешел наконец в эту вот бумагу. Но никаким образом нельзя избавиться от этого отношения, вот таким-то образом определенного сознания; можно пренебречь им в каждом отдельном случае, как обычным и всеобщим предположением, но вовсе устранить его нельзя. Приписывать какой-нибудь телесной вещи бытие и определения всегда значит поставлять ее как совокупность возможных восприятий для возможного сознания; без восприятия и сознания нет тела. Телам принадлежит поэтому лишь относительное, а не абсолютное существование; или, по выражению Канта, тела суть явления для «сознания вообще».