Введение в философию - [115]

В том же самом направлении мыслей остается и стоическая школа. Всем управляющий разум, проникающий своей внутренней закономерностью всю действительность и всюду создающий формуй порядок, разумное и доброе, есть последнее мировое начало или сама действительность в ее собственной сущности. Рядом с этим идеальным или рациональным фактором действительности и стоики знают еще «другое», рядом с разумным и они знают телесное; но потом они несколько насильственным образом стараются побороть дуализм, уверяя, что разумное есть в то же время и телесное или, наоборот, что материальное начало, первичный огонь, из которого все происходит и в котором все исчезает, есть в то же время начало идеальное, Всеразум. Если не обращать внимания на несколько резкую формулировку, то в этом взгляде очевидно кроется разумный смысл. В сущности это то же самое, чего позднейшие философы хотят достигнуть учением о параллелизме мышления и протяжения или тождественности идеального и реального или чего Платон достигал тем, что рассматривал телесность как призрачность: именно монистическая онтология.

В теософических умозрениях, в которые впадает в конце концов греческая философия, везде заметны основные черты идеалистического пантеизма. В них подчеркивают трансцендентность Бога: его сущность лежит по ту сторону всех данных определений, также и по ту сторону определений духа. Однако дух остается самым близким к нему мысль есть его первое проявление, его формальными определениями являются старые – единство и благость. Пусть один из последних мыслителей древнего греческого мира, перипатетик Симплиций, выскажет в заключение эту общую мысль. Его комментарий к «Руководству» Эпиктета начинается следующими положениями: «Источник и начало всех вещей есть благо. Ибо это есть и начало и цель всех вещей, к которой все стремится и направляется. И самим собой благо производит все вещи, первые, средние и последние. Первые же и ближайшие ему оно производит подобными самому себе; одна благость производит многие благости, одна простота и единство, стоящее поверх всех единств, – многие единства, одно начало – многие начала. Ибо одно и то же есть Одно, и Начало, и Благо, и Бог».

К подобному же исходу привело развитие мыслей о Боге и мире также и у большой восточной ветви арийского мира народов, индусов, и об этом мне хотелось бы напомнить хоть одним словом. После того как индийский дух с творческой фантазией создал сначала в дэвах мир ясных и вечных богов, в философском размышлении он возвысился до принципиального отрицания действительности многих образов и имен Божественного, чтобы в Брахмане познать наконец единую абсолютную самость мира. Брахман не имеет уже формы отдельного Я, он возвышается за пределы противоположности полов; он есть сверхиндивидуальный, сверхчувственный, сверхсущий Вседух, являющийся в отдельной душе в связанном, разделенном, очувствленном виде: «Атман, самость в тебе, есть истинный Брахман, от которого ты лишь на время был отчужден рождением или смертью, который, однако, снова воспримет тебя в себя, лишь только ты придешь к нему и к себе самому». Впрочем, рядом с этим беспрепятственно продолжали признаваться политеизм и жертвенный культ. В высшей степени своеобразным образом, поучительным и для понимания нашего исторического мира, сохранились здесь различные ступени развития народного духа, как ступени развития также и отдельной жизни: «Всякая благочестивая мысль, когда-либо нашедшая в Индии свое слово, свое выражение, когда-либо переданная из поколения в поколение, как священное фамильное достояние, оставалась, и все богатство трех исторических периодов, детства, возмужалости и старости» (представленные в литературе: детство – большинством гимнов Веды, годы возмужалости – Брахманами, старость – Упанишадами), «было употребляемо на то, чтобы удовлетворять различные потребности сердца и духа каждого отдельного лица в его детстве, в его возмужалом и старческом возрастах. Все еще существуют брахманские семьи, в которых сын слово в слово заучивает наизусть старинные священные песни, в которых отец ежедневно совершает свои священные обязанности и жертвоприношения, в то время как дед все обряды и церемонии считает пустыми, в богах Веды не видит ничего, как имена для того, что, как он знает, выше всех имен, и ищет успокоения там, где его только и можно найти – в высшем философском познании, которое служит ему в то же время и высшей религией. Она есть Vedanta, конец, цель, исполнение всей Veda»[70]).

Прежде чем последовать за дальнейшим ходом мышления на Западе, необходимо бросить взгляд на второй большой приток, определяющий его духовный мир, – на развитие монотеистического миросозерцания у семитского племени, у народа Израильского. Здесь эта цель достигнута не умозрительным, а практически-религиозным путем. Это отвечает всем способностям этого народа, составляющим полную противоположность способностям греков. Если особенное дарование последних лежит на стороне интеллекта, в высшей степени восприимчивой чувственности и поразительно подвижном уме, то особенное дарование израильского народа лежит в серьезности и глубине, с которыми он постигает моральные и религиозные вещи. Философам греков соответствуют пророки Израиля, образы суровой силы и величия, каких не производил ни один другой народ. Начиная с Илии, стоящего в начале ряда, и кончая Крестителем, заканчивающим его, общая основная черта пророчества состоит в том, что оно, следуя голосу Бога внутри себя, выступает, обличая, против мира и народа, против богатых и великих властелинов при дворе или в общественном мнении, против всего традиционного и господствующего в жизни и служении Богу; что оно измеряет народ его идеей быть избранником Божиим и находит его слишком легкомысленным: вместо того, чтобы вести жизнь в справедливости, любви и смирении пред вашим Богом, вы презираете малых, пожираете добро вдов и сирот и следуете за другими богами, поблажающими похотям вашего сердца. И, исходя отсюда, пророк находит затем толкование истории; в судьбах народов он показывает руку Божию. Философия истории, – так можно было бы сказать, – есть творение Израиля, подобно тому, как математика и космология – творение греков. Правда, это не любимая наука, проповедь ее не находит благосклонных слушателей, поэтому одиночество и изгнание являются жребием пророка и пустыня местом его убежища.