Введение в чтение Гегеля - [275]
Накануне великой битвы на поле Куру, поле Дхармы, две армии противостоят друг другу, и Арджуна, великий вождь Пандавов, просит Кришну, своего колесничего, друга и родственника, отвезти его в центр поля, чтобы он мог видеть оба войска. В стане врага он замечает друзей, родственников и наставников и говорит, что лучше ему самому пасть, чем убивать своих. Кришна же объясняет Арджуне, что Самость (атман) не может ни убивать, ни быть убитой, и кроме того эта битва — величайшая из битв. Доводы не очень убеждают
Арджуну, и тогда Кришна — аватара (нисхождение) Вишну — открывает свой подлинный лик. Потрясенный Арджу- на понимает, что он всего лишь орудие в руках бога. Сражение начинается.
Так случилось, что Георгу Вильгельму Фридриху Гегелю довелось после победы французов над немцами под Йеной лицезреть въезжающего в город на белом коне Наполеона. Когда философ увидел императора, его осенило, что представшее ему видение — не какая-нибудь безделица^ но мировая душа в миг завершения истории. Да, именно Иенской битвой и завершается мировая история, история становления мирового духа. Якобинский террор научил раба смотреть в лицо смерти. Но выдерживающий взгляд смерти уже не раб. Он гражданин всемирного государства, солдат и работник империи Наполеона. Наполеон завершил историю, ибо больше двигаться было некуда. Сам он этого не понял. Не понял он и того, что в нем самом завершилось становление мирового духа: его становление в себе, но не для себя. И если Наполеон этого не уразумел, то это понял Гегель. А поскольку абсолютный дух предполагает совмещение быть и осознавать, то наиболее полно мировой дух осуществился в личности самого Гегеля.[348]
Следуя именно кожевской интерпретации Гегеля, А. М. Пятигорский замечает, что Гегель в отличие от Декарта, Спинозы и подобно Марксу, Ницше и Хайдеггеру был исключительно антропологическим философом, поскольку его Абсолют, будучи единством Истины и Человека, самоосуществляется в человеческой истории и только в ней.[349] Гегелевский Абсолют — это не deus absconditus, потусторонний, стало быть скрытый, Бог традиции, а Бог являющийся, и его явление означает осуществление цели и раскрытие сути человеческой истории. И тогда философия как поиск истины отменяется, заодно упраздняется и религия, в которой истина присутствует, но именно в скрытом виде, спрятанная в облачении религиозного ритуала. Бог религиозный в итоге уступает место абсолютным деятелю и «знателю», один осуществил историю, другой в ней разобрался. Но все равно «Феноменология духа» это история богоявления как явления Логоса, и она сопоставима с другими повестями о богоявлении, например с упомянутым эпизодом из «Бхагаватгиты».
С этой точки зрения всякое повествование о богоявлении может анализироваться как мифологическое. Правда, ни Гегеля, ни Кожева такой подход никак бы не устроил (и это подчеркивает сам А. М. Пятигорский), ведь Гегель полагал, что его учение далеко от какой бы то ни было мифологии, а А. Кожев считал, что он верно и в самом что ни на есть гегелевском духе истолковал гегелевскую «Феноменологию».
Можно спорить о том, насколько правильно понимает Кожев Гегеля, но несомненно одно, в понимании самого понимания Кожев действительно Гегелю верен. И у Гегеля, и у Кожева понимание понимается как вырастание из некоторой ситуации, позволяющее взглянуть на нее, эту ситуацию, со стороны, собственно говоря, впервые ее «увидеть». Ведь почему злоупотребляет Кожев в своем комментарии столь трудно переводимым в контексте сочетанием предлогов dans et par (иногда en — в, внутри, в рамках и т. д., и par — посредством, с помощью), усложняя работу переводчику и нимало не облегчая чтение читателю? Резонно предположить, что раз эта предложная пара появляется в тексте снова и снова, за этим стоит какой-то важный смысл. Какой? Все дело в том, что, по Гегелю, понимание — это усвоение понимающим собственной истории, ее раскручивание из той точки настоящего, которая только тут впервые этим настоящим и становится, тем самым она становится настоящим настоящего, действительной действительностью, действительностью уразумевшейся и, стало быть, разумной. На языке Гегеля истина именуется Абсолютом. Понимание абсолютно, это вовсе не означает, что во всяком акте понимания все всегда стопроцентно понято, имеется в виду, если можно так выразиться, автономия понимания. Если мы что-то понимаем, то делается это как бы само собой и «из себя»: внутри и посредством, dans et par, самого понимания, и какие бы то ни было внешние критерии здесь бессильны, а выработка правил понимания бесполезна. Не мы понимаем, а нам или нами понимается, понимается, так сказать, в страдательном залоге… И конечно, процесс понимания неестествен, поскольку неизбежно представляет собой усилие, насильственное извлечение, выпадение из естественной непосредственности. Этот уход от себя, впервые приводящий человека поистине к себе, понуждающий Я осознать себя в каких-то обстоятельствах, случается не просто во времени, но в нем, этом событии, случается само время. В нем оно начинает течь, и событие понимания — это сбывание самого времени… Время есть само понятие, говорит Гегель. Раз уразумев что-то, мы уже обречены на знание, и невинное состояние неведения нам заказано. Понять «обратно» нельзя, понимание необратимо. Оно отправляет событие в прошлое, вытолкнув меня в будущее и сделав настоящим. Сознающее и понимающее Я в западной традиции, по крайней мере начиная с Августина, представляет собой изначальное неравенство себе, непрестанное самоотрицание. Поэтому цена внятности — смерть. Понимание, как это ни парадоксально, являет собой некое имманентное опосредование, приводящее меня «в себя». Меня приводит в себя то, что меня же аннулирует. Гегель пишет: «То, что остается в рамках естественной жизни, не в состоянии посредством самого себя выйти за пределы своего непосредственного наличного бытия; но оно изгоняется за эти пределы чем-то иным, и это исторжение (Hinausgerissenwerden) есть его смерть»
