Введение в чтение Гегеля - [276]
Гегеля стоит попытаться понять из него самого, не переворачивая с ног на голову и не уповая на универсальность диалектического метода. Обыкновенно считается, что пресловутый диалектический метод был разработан именно идеалистами, в то время как недиалектический материализм нуждался в прививке этим методом, чтобы стать материализмом диалектическим и историческим. Кожевский комментарий предваряет в качестве эпиграфа урезанная цитата из «Экономическо-философских рукописей» Маркса о том, что труд составляет сущность человека, тем самым вроде бы приобщая самого Кожева к этим сложившимся в марксизме установкам. Однако никакого диалектического метода, утверждает со всей категоричностью Кожев, у Гегеля нет: диалектична сама реальность. Но реальность эта не изначально природная, это реальность ухода из природы, значит, реальность человеческая и историческая, реальность отрицающего действования, без которого никакая внятность невозможна. Ошибка же Гегеля, согласно Кожеву, заключается в том, что он также и природную реальность считал диалектической. Так что уяснение Гегеля «по Гегелю» вовсе не исключает расхождений с ним, а указание на ошибки философа, предполагает даже известное философское его превосхожде- ние. Но как превзойти философа абсолютного знания, и что все-таки представляет собой это абсолютное знание? Как оно достигается? Храм абсолютного знания похож на лейб- ницевскую монаду, в нем нет ни окон, ни дверей, и проникнуть туда можно только одним способом: уразуметь, что ты уже в нем. Но для этого нужно познакомиться с «Введением в чтение…».
История освоения Гегеля, освоения, впрочем, так Гегеля и не «освоившего», не сделавшего его домашним, ручным, «удобным» философом, «памятником» философской мысли, начинается при его жизни и тянется вплоть до наших дней, представляя собой по преимуществу попытки размежевания с философом (например, Маркс), череду усилий отделить в его наследии «живое от мертвого» (Кроче). А поскольку философия Гегеля — крепость, которую не взять, ее не разрушив, подкоп ведут, как правило, под самое основание Системы — «Феноменологию духа», воистину «исток и тайну» (снова Маркс) гегелевской философии. Меж тем краеугольным камнем самой «Феноменологии» считается, по крайней мере в марксистской традиции, глава IV — «Истина достоверности себя самого», — а в ней основным — раздел о господстве и рабстве. С него-то и начинает Александр Кожев, русско-французский философ, свой комментарий.
Александр Владимирович Кожевников родился в 1902 году в состоятельной московской семье. С приходившимся ему дядей Василием Кандинским дружески сошелся уже за границей, где оказался в достаточно юном возрасте, сначала в Польше, потом в Германии. Там закончил Гей- дел ьбергс кий университет, а в 1926 году перебрался в Париж, урезал себе фамилию, получил французское гражданство и занялся преподавательской деятельностью. Заговорили о Кожеве в 30-х годах, когда философ стал работать в Высшей практической школе, продолжив курс Александра Койре, посвященный гегелевской философии религии. Если Койре разбирал ранние работы Гегеля, то Кожев занялся обстоятельным комментированием «Феноменологии духа». Среди участников семинара и околосеминарской публики были заметные люди: Андре Бретон, Жорж Батай, Морис Мерло-Понти, Жак Лакан и Жан Ипполит. После войны Кожев поступил на госслужбу в министерство экономики и был вхож в коридоры власти. Баталии о его предполагаемом сотрудничестве с НКВД — КГБ пока что, вроде бы, ничем не увенчались, не получив документального подтверждения. Умер Александр Кожев в 1968 году.
Откомментированный перевод раздела А главы IV исполняет функцию преамбулы или, если можно так выразиться, введения во Введение. Речь идет о самосознании. При этом гегелевскому тексту, часть которого опущена, предпослано несколько страниц, на которых изложена самая суть того, как понимает Кожев Гегеля, и в этом изложении гегелевская феноменология духа предстает некоей «феноменологией желания». Напомним сведущему читателю, что феноменология, но не Гегеля, а Гуссерля, стала одним из влиятельнейших направлений в современной философии, во многом определив ее лицо, и влияние это было связано с тем, что Гуссерль реабилитировал «явление», придав ему полновесный онтологический статус в полемике с так называемым «психологизмом», а именно, с пониманием «феномена» как некой психической, или субъективной, реальности, за которой скрывается реальность «настоящая», объективная. За феноменом, утверждал Гуссерль, ничего не стоит, никакой вещи в себе. В феномене нам дан сущностный облик вещи, ее эйдос, но чистота эйдетического усмотрения требует нейтрализации того, что Гуссерль называл «естественной установкой» сознания. Не то чтобы феноменолог отказывался от этой установки или каким-то образом ее «снимал». Напротив, установка эта все время должна присутствовать в сознании феноменолога и присутствовать как нейтрализованная, как «заключенная в скобки», потому что ничего не решено заранее и есть только решимость не давать ей хода. Только такое непрестанно воспроизводимое эпохё и обеспечивает строго описательный характер феноменологии. Способ действий Гегеля иной: его задача — не просто нейтрализовать естественную установку, а расшатать привычный установившийся взгляд на вещи, с тем чтобы обнаружить скрытое для «естественного сознания» истинное положение дел. Сознание, по Гегелю, устроено так, что оно отличает от себя нечто, с чем в то же время и соотносится
