Вундеркинды - [6]

— Ладно, Крабтри, я дам тебе почитать… не знаю, ну, может быть, страниц пятнадцать—двадцать.

— Любые двадцать страниц, — встрепенулся Терри, — по моему выбору?

— Конечно, как скажешь. — Я рассмеялся, хотя на самом деле мне было не до смеха: я почти наверняка знал, какие страницы выберет мой друг — двадцать последних. Но в этом-то и заключалась главная проблема: за последний месяц, готовясь к приезду Крабтри, я написал целых пять вариантов так называемой заключительной главы, где то обрушивал на головы моих бедных недоношенных героев прямо-таки библейские несчастья, то приводил их к кровавым шекспировским развязкам, то чудесным образом избавлял от всех напастей, изобретая замысловатые логические цепочки, состоящие из целого ряда счастливых случайностей и маленьких недоразумений, в отчаянных попытках поскорее посадить на твердую почву мой неуправляемый гигантский воздушный шар, безумным командиром и единственным пассажиром которого был я сам. Их просто не существовало, этих двадцати последних страниц, вернее, их было как минимум шестьдесят, и все — полные путаных переходов, до абсурда странных поворотов и неожиданно возникающих тупиков, словно над финалом моего романа трудился тот же незадачливый архитектор, который построил нелепое продуваемое всеми ветрами здание аэропорта в Лейкхарсте, штат Нью-Джерси. Я растянул губы в лучезарной улыбке голливудской звезды, позирующей перед объективами телекамер, повернулся к Крабтри и на секунду замер, демонстрируя полную уверенность и спокойствие. Крабтри сжалился надо мной и отвел глаза.

— Вон еще едет… э-э… вещь, принимай, — сказал он, кивнув на транспортер.

Я взглянул в указанном направлении. Приближающаяся к нам вещь, аккуратно упакованная, как и чемоданы, в толстую пластиковую пленку и перевязанная куском цветного электрического провода, оказалась черным кожаным футляром; большой, как мусорный бак, он имел причудливую форму, словно был предназначен для перевозки сердца, ушей и желудка слона, нуждающегося в срочной трансплантации органов.

— Это, должно быть, туба [2]. — Я прикусил губу и, критически прищурив один глаз, посмотрел на Терри. — Ты полагаешь…

— Да, думаю, это принадлежит ей, — сказал Крабтри. — Видишь, футляр тоже упакован в пластиковый чехол.

Я стащил футляр с ленты транспортера (он оказался гораздо тяжелее, чем я ожидал) и опустил на пол рядом с пятнистым чемоданом и клетчатым саквояжем. Покончив с багажом, мы отошли в сторону и уставились на дверь женского туалета, ожидая выхода мисс Словиак. Однако когда пять минут спустя она так и не появилась, мы решили, что стоит сходить за тележкой и погрузить на нее вещи нашей дамы. Я одолжил у Крабтри доллар и прикатил тележку. После небольшого сражения с ограничительной планкой тележки мы все же загрузили на нее оба чемодана и футляр и подобрались вплотную к двери туалета.

— Мисс Словиак, — позвал Крабтри и деликатно, как и подобает джентльмену, который ломится в дамскую комнату, постучал в дверь костяшками пальцев.

— Да-да, минутку, — раздался нежный голос.

— Наверное, заело молнию на пластиковом чехле, в котором она хранит свой пенис, — сказал я.

— Три-ипп, — укоризненно протянул Крабтри. Он повернулся и пристально посмотрел мне прямо в глаза. Он очень долго разглядывал меня, словно пытался выведать какую-то страшную тайну. — Книга действительно почти готова?

— Да, конечно готова, — не моргнув глазом ответил я. — Крабтри, а как же ты? Ты ведь по-прежнему будешь моим редактором?

— Конечно. — Он отвел глаза и задумчиво посмотрел на поредевший поток сумок и чемоданов, которые все еще неприкаянно крутились на транспортере. — Не переживай, все будет в порядке.

И тут на пороге дамской комнаты появилась преобразившаяся мисс Словиак: ее длинные черные волосы были тщательно расчесаны и уложены кокетливыми локонами, щеки нарумянены, веки искусно покрыты мягкими голубовато-зелеными тенями. Я уловил исходящий от мисс Словиак тонкий аромат, который был мне очень хорошо знаком, — «Кристалл», любимые духи моей жены Эмили, а также моей любовницы Сары Гаскелл. Запах, как вы, вероятно, понимаете, вызвал во мне печальные, чтобы не сказать горестные воспоминания. Мисс Словиак взглянула на нашу до отказа забитую тележку, затем вскинула глаза на Крабтри и расплылась в широкой невыносимо-обворожительной улыбке, от одного взгляда на ее сочные кроваво-красные губы перехватывало дыхание.

— Что за спешка, мистер Крабтри? — пропела она сладким голосом. — Вам не терпится показать мне свою тубу?

Я перевел взгляд на Терри и, к своему глубочайшему удивлению, обнаружил, что лицо моего друга сделалось темно-пунцовым. Я не смог припомнить, когда в последний раз видел его в таком смущении.

* * *

С Терри Крабтри мы познакомились в колледже — там, где я меньше всего ожидал встретить друга. Окончив среднюю школу, я приложил немало усилий, чтобы вообще не ходить ни в какой колледж, и особенно в Коксли, который любезно пригласил меня играть за их футбольную команду — предполагалось, что я займу место левого полузащитника под стартовым номером одиннадцать, — и даже предложил мне ежегодную стипендию. Я был и остаюсь здоровенным громилой ростом шесть футов и три дюйма, правда, с годами я растолстел и мои габариты стали еще больше, а в то время меня отличали своеобразное изящество и легкость движений, сравнимые разве что с грацией молодого кита, резвящегося в открытом море. Я носил большие очки в черной роговой оправе, остроносые ботинки, чесучовые брюки и строгие жилеты на шелковой подкладке, которые, по мнению бабушки, подобает носить молодому человеку из приличной семьи, поэтому требовалась известная доля воображения, чтобы представить меня в роли полузащитника футбольной команды. К тому же у меня не было ни малейшего желания играть в футбол ни за Коксли, ни за какой-либо другой колледж, и в один прекрасный день в конце июня 1968 года я, оставив моей бедной старой бабушке вполне разумную записку, какую может написать лишь глупый и самоуверенный юнец, сбежал подальше от угрюмых холмов, сумрачных городов и пасмурного неба Западной Пенсильвании, пронзенного покосившимися шпилями серых каменных башен, которые всю жизнь, словно призраки, преследовали Августа Ван Зорна. Я ушел, чтобы вернуться лишь двадцать пять лет спустя.