Вуивра - [67]

Когда Арсен добрался до дома Юрбена, места своего обитания, его начал мучить призрак Бейя.

Это были ещё не угрызения совести, а, скорее, сожаления по поводу бестолковой расточительности. Я убил его ни за грош. Потрясти неповоротливую совесть Арсена было трудно. Понятие греха находилось в ней в тесной связи с идеей материального ущерба и расточительного использования человеческих сил. Сделав первый шаг к признанию собственного преступления, он мало-помалу открывал всю его омерзительность. Подлый поступок Виктора помог ему ясно увидеть и осознать, что преступление можно совершить, не погрешив против материальных ценностей. В полдень Юрбен, как обычно, принёс Арсену еду. Но Арсен к ней даже не притронулся. Он находился в состоянии такого нервного напряжения, что не мог проглотить и кусочка хлеба. Его ненависть, раскаяние, уязвлённая нежность сталкивались между собой, громоздились друг на друга в изнурительной схватке. Ему казалось, будто он вязнет в каких-то топких тенётах, в шевелящихся во мраке сгустках ненависти, преступлений, страданий и мерзостей. Несколько раз, охваченный яростью, он вновь возвращался к замыслу убить Виктора. Он ощущал необходимость совершить это убийство, которое не только утолило бы его жажду мести, но ещё избавило бы от угрызений совести, словно это убийство, казавшееся ему гигиенической акцией, восстанавливающей справедливость, могло смыть с него кровь Бейя. Терзаемый искушением, и всё же удерживая сознание от притягивавшей его бездны, он вдруг почувствовал острое желание — так порой возникает у человека желание умыться холодной водой — кому-нибудь довериться, передать свою ношу в дружеские руки. У него возникла было мысль сходить исповедаться, но гуманность любого священника представлялась ему вещью довольно ненадёжной, поскольку священники являются ушами Господа вечного, бесконечного и, подобно Вуивре, не воспринимающего тайну жизни. Не слишком полагавшийся на Христа Арсен не думал о Богочеловеке, обшей мере, соединяющей жизнь и вечность, дающей бесконечности человеческий масштаб. Священник заинтересовался бы его делом, но не как человек, а как какой-нибудь бухгалтер.

Было два часа дня. Арсен подумал о немецком пистолете, который его брат Дени привёз в 1916 году с фронта. Оружие висело на стене, у изголовья кровати Виктора. А в выдвижном ящике стола в комнате для инвентаря лежала полная обойма патронов. Собирая в уме всё необходимое для трагедии, он рассеянно смотрел в окно и вдруг заметил во дворе Мендёров Жюльетту, направлявшуюся к сараю. Тут его осенило, он выбежал на дорогу и, не думая о том, как это воспримут её родные, вошёл в сарай, где девушка перебирала яблоки. Когда Жюльетта увидела его, во взгляде её отразилась вся та нежность, на которую он надеялся. Он подошёл к ней, подошёл очень близко, и сказал слегка изменившимся голосом:

— Жюльетта, это я убил Бейя. К рубину Вуивры повёл его я. Я думал о том, что делаю. И сделал это для того, чтобы жениться на дочке Вуатюрье.

Жюльетта задрожала. Её бледно-матовое лицо стало серым, а чёрные глаза от страха заметались. В этом взгляде женщины Арсен, замолкший, застывший в напряжённом ожидании, видел своё преступление. Но вот лицо Жюльетты ожило, а глаза засветились ласковостью, знакомой ему одному. Она обхватила его голову тёплыми и сухими ладонями, которые пахли яблоками.

— Ты хорошо сделал, что пришёл ко мне и сказал об этом. Уж я-то, Арсен, знаю, какой ты есть, уж я-то тебя знаю. Всё, что мы можем сделать, — это не мешать себе быть такими, какие мы есть.

— Но ведь яблоки на сливовых деревьях не растут, — прошептал Арсен.

— Но ты же не стал в конечном счёте жениться на дочке Вуатюрье. Тот, кто отказывается извлечь для себя выгоду из сделанного им зла, легко может добиться прощения. И к тому же не надо стремиться казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Бейя и без тебя был способен пойти туда, куда ты его повёл. Я же видела, что он искал Вуивру, причём за неделю, а то и за две до того, как случилось несчастье.

Арсен ничего не сказал, но внутренне отказывался успокаивать свою совесть её аргументами. Впрочем, оттого что он признался, ему уже стало легче. Кротость Жюльетты, нежная убедительная сила, исходившая от её голоса и взгляда, действовали на него, словно опиум. Он чувствовал, как его кошмар цепенеет в каком-то тяжёлом и тревожном блаженстве, вернувшем ему ощущение печальной эйфории, которая приходит на смену детским горестям, снимаемым убаюкивающими материнскими руками. Но это был всё-таки удар по чувству собственного достоинства, и Арсена не могло не раздражать подобное униженное положение перед женщиной, оно не могло не внушать ему лёгкого недовольства самим собой. Он уже подумывал о том, как ему вырваться из-под заботливой опеки Жюльетты, как вдруг у входа в сарай появился Арман Мендёр, скрививший рот в нехорошей улыбке. Жюльетта, всё ещё державшая голову Арсена в своих ладонях, резко отдёрнула их и повернулась к брату. Лицо Армана покрылось складками суровых морщин, а глаза обрели привычное для них выражение бдительной озлобленности.