Вудсток - [3]

Электрогитара заглушает слова, Эрик кричит всё громче и громче, Груша в катастрофическом положении, между молотом и наковальней, между Сциллой и Харибдой, Жанна д'Арк с кучей хвороста, великомученица в грубых сандалиях не по размеру — если б кто-то сказал: нафига ей всё это нужно? Нафига? Но она стойко доносит тяжёлую ношу до означенного места, сгружает, вываливает, как самосвал. Юрай Хип, Каин, Авель, чертовщина какая-то, а ведь завтра — история, такой важный экзамен, но она. кантуется здесь. Почему она здесь? Почему? Ничего ведь не выйдет, Эрик вовсе не для неё, ни для кого, и рано об зтом, сейчас на повестке история, только история. Дура она!

Вечер. Первые звёзды. Затрескал костёр, затрепетал красными всполохами. Парни поспешно швыряют картошку, упились пивом, нужна закуска.

Эрик пиво не пьёт. У него есть коньяк, многозвёздочный аист, свистнут у матери в холодильнике.

Коньяку рады все. Гога уже раздобыл где-то рюмочку, производит разлив. Дамы сначала не пьют, но у Гоги и мёртвый пригубит, если вовремя не смотается. Когда очередь доходит до Эрика, он неожиданно просит стакан.

— Целый стакан? — удивляется Гога… — Ну ты мужик! Молоток!

Стакан пьётся в три приёма. Самое главное — удержать отраву в желудке, не пустить на попятную, глубоко отдышаться, до слёз. В голове зашумело, в груди половодье и тепло, как в раю, как у Авеля. Гога тоже хочет стакан, но Савчук возмущается, что не хватит ему, они пьют комсомольскую.

Шумилов меняет подсевшие батарейки, ставит по новой Led Zeppelin. «Когда рухнет плотина».

Когда рухнет плотина? Когда взовьётся свинцовый дирижабль, управляемый музыкой, воспарит легче пёрышка и пробьёт брешь… Как и когда? Всё происходит внезапно. Вода точит камень, накапливается… кто может предвидеть? Никто. И всё- таки рухнет когда-нибудь, разнесёт и взовьётся, потому что нельзя по-иному, потому что мир должен расти, потому что все люди особые и ничего не повторяется, нет, ничего — всё всегда бывает по-новому, хотя так уже было когда-то и где-то. Может быть, в другой жизни. Может быть, там…

Когда рухнет плотина… Аккорды будоражат и без того кипящую кровь, музыка взвинчивает что-то внутри, помимо крови, нечто неизъяснимое, нечто «моор оувэр», сверх того, что поверх, над барьерами — как разряд, высверк молнии, как прыжок через пропасть, переправа над бездной, как великая связь между мигом и вечностью, между сердцем и солнцем по ту сторону леса, невидимым, но присутствующим. Когда рухнет плотина людской заскорузлости, когда лопнут противогазы, отомрёт свинцовая корка, короста неведения, шелуха некасания, броня слепоты. Когда слышащие да услышат, а видящие да узрят. Когда в очи войдут красота и величие, непостижимость и несказанность… Какой тяжёлый ударник, какой мощный вызов, призыв; как колется одинокость, покинутость, отчуждение, страх… мелкие щепочки, звон хрусталя… С тех пор, как мы любим!.. С тех пор, как он любит. Всегда!

Шумилов, Гога и Женька дрыгаются по старинке, простенький шейк чурбанов, пляски авелей, скачки согласных. Но разве же эта музыка для того, разве это всё — для того? Как они не понимают? Ну как!

Эрик перекрывает музыку бурным гласом. Музыку, озеро, ночь — всё вокруг:

— Стойте! Стойте! Надо не так! Надо сбросить всё лишнее и взяться за руки. Нет больше самцов и самок, нет богатых и бедных, нет чёрных и белых, нет русских и латышей, нет людей и зверей, нет фашистов и коммунистов, нет бога и чёрта — есть лишь бьющиеся в унисон сердца, есть единое Сердце Вселенной!

«Лестница в небо». Плотина сменяется лестницей. Вряд ли кто- нибудь слышит его по-настоящему, однако Эрик сбрасывает рубашку, и брюки, и плавки тоже. Он больше ничего не таит, он открылся, про-рвал-ся и зовёт остальных, хватает Грушу, срывает купальник, верхнюю часть, низ она судорожно держит; тогда он обращается к Гоге: «Ну, Толстяк, ну, давай!» — и Гога тоже скидывает плавки, без комментариев; Женька сама обнажается: белая грудь, треугольник внизу — дальше… Дальше Толян. Этот не хочет. Говорит: «У меня стоячок. Я ж не вы…» Обыкновенный самец. Шумилов после раздумий решается; Савчук с Катькой в обнимку отходят, эти исполнят свой танец отдельно, под сенью деревьев, во тьме — их проблемы! Пятеро, взявшись за руки, обступили костёр и ведут хоровод, пятеро как один, лестницей в небо, пятеро в унисон. «Хождение в Калифорнию».

Васильков одиноко нудит: «Разорался придурок. От стакана конины крыша поехала. Вон фары мелькают, менты по лесу шастают. На пятнадцать суток засадят или сразу в психушку за фашистов и коммунистов. Нет уж, я — пас».

Кому нужен нудила… Они ведь все вместе, пятеро вместе, костёр трещит, Гога ступил на уголья, подпрыгнул, но терпит, все терпят, и Женька совсем молодец, и Свержицкая, Танька… Кончилась музыка. Оборвалась — не лезет большая катушка, только сто метров — бог с ней, с катушкой, Эрик зовёт теперь в воду, для очищения — и они голыми прыгают в воду, плывут, остывают. Эрик с ходу вырвался вперёд, и Гога уже беспокоится, советует остановиться, покуда не поздно, вернуться. Ни фига! Эрик плывёт и плывёт, Гога совсем охладился, орёт что-то о тройке по физкультуре, у Энциклопедика трояк по физкультуре, кто-нибудь должен догнать, кто хорошо плавает, и остановить… Уже не догонят. Нет больше тройки по физкультуре! Вот чего Гога не может понять, музыка кончилась — и не может понять.