Второй сын - [81]

Он вздрогнул и весь напрягся, словно на него внезапно повеяло холодом. Задрал подбородок, как всегда делал, когда прислушивался. По его светлым глазам пробежали тени – так же, как той ночью, на склоне горы.

– Гисла?

– Я здесь, – сказала она, но слова не достигли его, а руны мгновенно перестали работать.

Вокруг нее снова показалось святилище, шум прибоя и запах соленой воды сменились запахом благовоний и старости.

Ее ладони были все в крови, а верховный хранитель стоял над ней, сложив руки на посохе.

– Он меня не слышал.

– Нет.

– Но он выглядел хорошо, – прошептала она. Она не станет плакать в присутствии мастера Айво.

– Так лучше, – повторил он, едва ли не скорбя вместе с ней. Она отерла кровь с лица и рук. Для нее так точно было не лучше.

* * *

Позже в ту ночь, когда всё в храме погрузилось в сон, она вернулась в святилище. Она собиралась провести свое собственное таинство, но не хотела делать этого, скорчившись на полу в подвале или в одном из темных и мрачных туннелей. Она наточила свой маленький ножик, чтобы он легко, без особых усилий прорезал кожу. Прикусив губу, она аккуратно начертила на левой ладони руну, которой ее только что научил мастер Айво, – руну слепого бога. Слева направо и сверху вниз, один полукруг, затем второй и стрела, что пронзает их насквозь. Лезвие ножичка блестело от крови, но Гисла осталась довольна своей работой. Руна вышла аккуратной, четкой и симметричной, прямо как Хёд.

Отложив нож, она глубоко вдохнула и произнесла его имя. Она не знала, чего ждать, не знала, стоило ли ей вообще на что‐то надеяться. Но если на правой ладони она теперь носила звезду короля, то на левой ладони она хотела носить знак Хёда.

Мир почернел – полная, кромешная тьма накрыла ее так внезапно, что она ахнула от ужаса и восторга.

– Хёд? – прошептала она. Руна работала.

Она ждала в темноте, подавляя желание за что‐нибудь ухватиться. Правда, она и не падала. Запах благовоний по‐прежнему согревал воздух. Она по‐прежнему сидела на той же крепкой каменной скамье. Она не летела, не падала. Она ослепла.

Гисла сжала кровоточившую ладонь в кулак, а правой рукой принялась ощупывать все вокруг. Она по‐прежнему сидела в святилище. Она моргнула, пытаясь вернуть себе зрение, но перед глазами по‐прежнему разливалась чернильная тьма. Она отдала зрение слепому богу.

– Хёди. Хёди. Помоги мне, – простонала она.

Но Хёд был далеко. Ладонь все кровоточила, и она принялась исступленно промакивать кровь, пытаясь стереть действие руны. Но эта руна не просто была начертана кровью. Гисла сама вырезала ее у себя на коже.

Она поднялась и на ощупь двинулась вперед. Добравшись до алтаря, она нечаянно толкнула чашу, в которой омывал руки верховный хранитель, и та накренилась, так что вода залила ей ладони, обрызгала ступни. Она удержала чашу правой рукой и осторожно погрузила левую ладонь в воду, чтобы смыть кровь, сочившуюся из неглубоких порезов. Но это не помогло.

Она отошла от алтаря, чтобы неловким движением не уронить чашу или что‐то еще, неуклюже стянула свой тканевый пояс и, обернув тканью ладонь, туго затянула ее, соорудив подобие повязки. Нужно было остановить кровь.

Она прождала час, кружа по святилищу, вслушиваясь в каждый стон, в каждый скрип полов, в каждый шепот ветра за высокими разноцветными окнами храма. Она не знала, догорели ли свечи, но по‐прежнему чувствовала запах благовоний.

Идея пришла ей в голову гораздо позже, лишь когда тьма и страх лишили ее последних сил и она разразилась рыданиями. Размотав повязку, она поднесла левую ладонь к глазам. От соленых слез раны заныли, но она запела, не убирая руки:

Плачь, плачь, дитя, плачь,

Пусть боль уйдет прочь из глаз.

Пусть слезы гонят ее прочь,

Плачь, пока не затянутся раны.

Слезы полились сильнее, и боль на мгновение усилилась, но потом руна начала закрываться под звуки песни, и тьма медленно отступила.

Когда перед самым рассветом Гисла легла в свою постель, к ней уже полностью вернулось зрение, а рана на ладони зарубцевалась. В ту ночь она поклялась себе никогда больше не проверять действие рун. Слепой бог наконец дал ей ответ.

18 заклинаний

Арвин поправлялся очень медленно. У него были сломаны ребра, а сердце ослабело – или, быть может, ослабели ребра, а сломано было сердце. А еще он стал совсем другим человеком – перепуганным, потрясенным, потерянным.

– Мы не сдадимся, Хёд. Мы не сдадимся, – стонал он, и Хёду не давала покоя мысль о том, ощущала ли Гисла, когда он прежде говорил ей эти слова, ту же ярость, что наполняла теперь его грудь.

Долгие месяцы он выхаживал Арвина, и дни сливались с ночами, пока он совсем не утратил чувства времени. Арвин чаще спал, чем бодрствовал, и был так болен и слаб, что Хёд боялся оставить его, боялся, что иначе учителя поглотит великая бездна.

Гисла не давала о себе знать – так же, как после их первой разлуки, и он не находил себе места от страха за нее, от тоски по ее голосу. Он утешал себя воспоминанием о ее ровном сердцебиении, которое слышал на Храмовой горе, перед тем как отыскал Арвина. Что бы ни болтали люди из Адьяра, но, когда он нес Арвина вниз, с горы, она была в храме, живая и невредимая.