Второй шанс (ЛП) - [20]

Последним входит мой тесть. Как бывший префект, он смог быстро принять меры, чтобы защитить меня и позвать коллег из национальной полиции.

*

Беатрис была там. Она рассказывала мне о детях.

*

Мой тесть расставляет людей в коридоре и моей палате. Начинается борьба. Его люди держатся стойко. Посчитав, что так будет безопаснее, они поднимают меня на вершину дуба в саду и кладут меня в гамак. На крыше больницы засели снайперы, и они ранят одного из моих защитников перед тем, как их достает граната. Уже некоторое время прибывают группы журналистов, и теперь они окружили поле боя. По микрофону я объясняю, что происходит, и звоню премьер-министру, чтобы он выступил посредником в переговорах. Он приезжает с огромной свитой и приказывает всем прекратить стрельбу. Я требую, чтобы исследователям дали шанс оперировать меня. Выходит международное обращение. Несколько дней спустя появляется молодая женщина-исследователь, она неузнаваема в темных очках и с окрашенными волосами. Ее поднимают на дуб вместе с ее оборудованием. Она слаба. Снова начинаются стычки, пока она проверяет розетку, выделенную для нее в больнице. Вся дрожа, она заканчивает подключать провода уже после наступления темноты. Вспышки освещают сцену. Перед тем, как она включает аппарат, я целую моего тестя, благодарю его и прошу присмотреть за Беатрис и детьми.

Молодая женщина тянет за рычаг, и я закрываю глаза... Ничего. Ничего не происходит. Потом внезапно появляется ослепительный шар из искр. Я теряю сознание.

*

Я неподвижно лежал в своей больничной кровати. Беатрис была там, она рассказывала мне о детях. Я разрыдался так сильно, что начал задыхаться. Беатрис спросила, болит ли у меня что-нибудь. «Боюсь, у меня нет ответа на твое сообщение, – сказала она, – я что-то сделала не так с компьютером и все стерла с дискеты».

В этот момент все развалилось на кусочки. Я оказался в полной тишине. В конце концов, однажды ночью, снедаемый чувством вины, не в состоянии принять собственное состояние, напуганный подступающим безумием, я решил покончить с собой. Но парализованному трудно совершить самоубийство. Я умудрился обернуть вокруг шеи кислородную трубку, закинул голову назад и потерял сознание. Я проснулся от яркого света. Медсестры, вызванные сигналом тревоги от оборудования, заново подключили меня к аппарату, как будто ничего не случилось. Потом началась настоящая тишина.

Керпап

Я пролежал на спине более года. Беатрис отдавала мне все свои силы до последней капли. Мы были так близки, что я чувствовал, как будто мы стали одним человеком. С нашими истерзанными телами мы были любимцами в Керпапе, реабилитационном центре на побережье Бретани[45]. Она была так красива; я чувствовал себя идущим по воде в мире терпящего кораблекрушение человечества. Море у наших ног убаюкивало нас, умиротворяло наши сны. Анализы крови Беатрис были стабильными, все показатели были в норме; врачи не могли объяснить этого. Она была со мной везде, подбадривала меня во всех моих тренировках. Наши дни были заполнены до предела.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я научился сидеть. В Керпапе пациентов кладут на ортостатический стол в комнате с большими окнами, выходящими на Атлантический океан. Врачи ежедневно увеличивают уклон на один градус, пока не наступает торжественный момент, и ты сидишь, привязанный к столу, и, наконец, можешь смотреть в глаза физиотерапевтам и медицинскому персоналу. Больше никакого заглядывания в ноздри! А потом ты сможешь сидеть в инвалидной коляске.

В своей коляске я находился почти горизонтально, кнопки управления были расположены у меня под подбородком. Но совсем скоро я стал асом в вождении коляски и устраивал гонки с детьми, находящимися на лечении в центре, а они-то были бесстрашной компанией. Эти ребята могли ужасно страдать, но они смеялись и оставались беззаботными, и взрослые находили их веселье заразительным. Невозможно было не попасть под влияние духа надежды, который царил в центре. Каждый пациент был уникален. На нижней ступени иерархии были «колени», люди, которые когда-нибудь снова должны были начать ходить. Они всегда были готовы помочь парализованным, которые всеми воспринимались как высшая каста. Потом были люди в гипсовых футлярах с металлическими каркасами, поднимавшимися у них над головой. Они были такими хрупкими, что их приходилось замуровывать в гипс. Один из них, парень-африканец, однажды смеялся так сильно, что опрокинулся назад. Никто не смог его остановить. Он упал на пол целиком. Мы услышали грохот гипса и металла. Однако он выжил.

У Беатрис для всех находилось ласковое слово, и порой она проводила время с людьми, когда им было грустно. Всегда было очевидно, когда кто-то впадал в меланхолию: он не приходил в кафе, предпочитая плакать в своей комнате; тогда она отправлялась узнать, можно ли посетить этого человека. Обслуживающий персонал демонстрировал такую степень доброты и заботливости, которая казалась недостижимой в больнице. Пациенты оставались здесь подолгу, в среднем год. Молодой человек по имени Кристоф жил уже пять. Ребенком он подхватил вирус, и теперь стал парализованным, как я. Ему все время было холодно, и он не отходил от батарей отопления. Даже летом, когда солнце сияло сквозь окна, вы могли найти его приклеившимся к радиатору, истекающим потом, но замерзшим. У паралитиков проблемы с терморегуляцией: температура их тела не регулируется нормальным образом. Несмотря на невропатический жар, снедающий меня снаружи, мои кости часто казались оледеневшими. Я чувствовал себя замороженным стейком, который кинули на сковородку и теперь ели, хотя середина все еще была хрустящей ото льда. Многие люди курят, чтобы согреться. Если им проводили трахеотомию, они курят сквозь отверстие, зияющее у них в горле. Сколько рубашек, штанов, одеял я прожег, ничего не чувствуя, пока – вот уж аромат из ароматов – не ощущал легкого запаха поджаренной плоти?