Филипп Поццо ди Борго
Второй шанс
Оригинальное название: «A Second Wind» - Philippe Pozzo di Borgo
Аннотация
Пострадав в результате несчастного случая, богатый аристократ Филипп нанимает в помощники человека, который менее всего подходит для этой работы, — молодого жителя предместья, Абделя, только что освободившегося из тюрьмы. Несмотря на то, что Филипп прикован к инвалидному креслу, Абделю удается привнести в размеренную жизнь аристократа дух приключений.
По книге снят фильм, Intouchables, который в российском прокате шел под названием 1+1.
Предисловие
«Он был просто невыносимым, самодовольным, горделивым, жестоким и непоследовательным человеком. Без него я бы сгнил заживо... Он был моим дьяволом-хранителем».
Будучи потомком двух знаменитых французских семей и директором одного из самых известных в мире домов шампанских вин, Филипп Поццо ди Борго был не из тех, кто привык просить о помощи. Тогда, в 1993 году, сразу после диагностирования неизлечимого заболевания у его жены, несчастный случай на параплане оставил его полностью парализованным.
Коротая дни за высокими стенами своего дома в Париже, Филипп обнаружил, что стал современной версией «неприкасаемого» - неспособным общаться с кем-либо, потому что люди боялись общаться с ним. Единственным, на которого не влияло состояние Филиппа, оказался человек, всю жизнь стоявший на отшибе общества, – Абдель, безработный, бездомный алжирский иммигрант, который станет его невероятным опекуном. Между трагичными и смешными событиями он поддерживал жизнь Филиппа следующие десять лет.
«Второе дыхание», на основе которого снят фильм «Неприкасаемые» - это вдохновляющая история о двух людях, которые отказались просить о помощи, чтобы затем изо всех сил помогать друг другу.
Филипп Поццо ди Борго провел свое детство в Париже, Лондоне, Амстердаме, Тринидаде, Марокко, Алжире и Корсике. Сейчас он живет в Марокко. Потомок графов Поццо ди Борго и маркизов де Вогюэ, он также является бывшим директором винодельческого дома Поммери[1].
Посвящается моим детям, «чтобы работа продолжалась».
Бессвязные воспоминания
Линией разлома, проходящей через мои кости, через каждый мой вздох, мог бы стать день аварии: 23 июня 1993 года, когда я был парализован. Но 3 мая 1996 года, в день Святого Филиппа, умерла Беатрис. Так что теперь у меня нет прошлого, нет претензий к будущему, есть всего лишь боль, которую я чувствую каждую секунду. Я потерял Беатрис, и меня переполняет вездесущее чувство потери. И все же есть будущее, это наши двое детей, Летиция и Робер-Жан.
До аварии я был кем-то, кто стремится оставить свой след в этом мире, поучаствовать в событиях. С тех пор я стал жертвой бесконечных мыслей, а со смертью Беатрис, и пленником бесконечного горя.
Туманные, расплывчатые воспоминания вышли из этих руин, воспоминания, которые, смешиваясь с болью паралича и траура, размывались во время моих бессонных кофеиновых ночей. Поискав глубоко внутри себя, я обнаружил портреты людей, которых я потерял. Тогда мои длинные, молчаливые бдения начали возвращать давно забытые моменты счастья. Моя жизнь текла мимо меня в потоке образов.
Я не мог говорить в течение первых нескольких месяцев после аварии, потому что мне была сделана трахеотомия, операция по установке трубки в горло для подключения к аппарату искусственной вентиляции легких. Один мой друг установил компьютер и соорудил набор элементов управления для меня под подбородком. Алфавит постоянно прокручивался на экране, и всякий раз, когда я останавливал курсор, выбиралась одна буква. Медленно эти буквы сливаются в слова, предложения, абзацы. Я выбирал правильные слова, так как изнурительные усилия, необходимые для их ввода, обязывали к точности. Каждая буква имела свой вес, вставая, как якорь. Мне очень понравилась дотошность всего этого. И у меня был товарищ по оружию, Жан-Доминик Боби[2], автор книги «Скафандр и бабочка», который писал миганием и умер, когда дошел до последней буквы.
Мои собственные слова душат меня, когда я думаю о тех, кто умер в одиночестве, не имея возможности говорить, не чувствуя ни малейшей надежды.
Лежа в постели по ночам, я плохо сплю. Я парализован, в конце концов. Через некоторое время после того, как трубка из трахеи была удалена, и я мог снова говорить, мне положили на живот магнитофон. Он останавливается, когда наступает тишина, и не запускается снова, пока что-то новое не будет сказано. Я никогда не знаю наверняка, были ли записаны мои слова. Часто я не могу подобрать нужных слов. Очень трудно рассказывать историю, когда вы не сидите за столом, подперев ваш лоб левой рукой, с листом бумаги перед собой. Когда вы не можете просто писать, не задерживаясь, зачеркивать каракули или начинать новый лист. Когда есть только голос кого-то, кто мог бы быть мертв, и магнитофон безвозвратно записывает то, что вы говорите. Ни возвращений к написанному, ни редактирования. Снимки прерывистой памяти...
Сейчас я упустил нить своего повествования. Лежу в темноте, и все мое тело болит. Мои плечи горбятся, я чувствую стреляющие боли справа вверху, как будто в меня воткнули нож. Я должен это остановить. Мой кот Фа-диез прекрасно проводит время, карабкаясь по моему телу, которое дрожит и выгибается назад, как будто умоляя и прося чего-то у Бога. Спазмы и сокращения, всего этого слишком много для меня, от бессилия наворачиваются слезы. Кот, как обычно, являет собой картину веселого безразличия. Он проводит всю ночь, играя на мне, как если бы он нуждался в моей судорожной дрожи, чтобы чувствовать себя живым.
