Второй Саладин - [125]

Значит, там стоят.

Потом он услышал голос.

– Танго Бум, это Фокскрофт. Танго Бум, слышите меня?

Пауза.

– Эй, Чарли, «Янкиз» забили? Я слышал, как вы орали. Дважды? После удаления Палмера? Довыпендривался. Ладно, спасибо.

Сигарета описала дугу и приземлилась на усыпанную гравием дорожку. Данциг различил смутный силуэт агента, видимый на фоне уличного освещения, – тот подошел к окурку и с отвращением втоптал его в землю.

Данциг выбрался из своего укрытия и двинулся в противоположном направлении, стараясь держаться поближе к стенке. Он быстро перебрался во двор к соседу, где разросшиеся кусты нависали над невысокой изгородью, и там почувствовал себя в безопасности. Он быстро зашагал прочь. Ему удалось сбежать.

* * *

Он плутал по переулкам, плавно переходившим из одного в другой, пока не очутился на Тридцать второй улице, по которой добрался до Висконсин-авеню, а там смешался с толпой в теплой весенней ночи. Данциг заскочил в аптеку, купил две пары темных очков по пять долларов – итого десять баксов, – при помощи которых надеялся до некоторой степени затруднить процесс собственного опознания, если вообще не застопорить его. Очки эти были вульгарны донельзя – золотые, в пол лица, как у пилота «фантома», в форме не то крыльев ангела, не то слезинок. Вдобавок линзы были зеркальные, в полном соответствии с общим стилем.

Если продавец и заметил его, то ничем этого не выдал. Возможно, ему до смерти надоели важные шишки, в любое время дня и ночи заглядывающие в аптеку, чтобы купить какую-нибудь унизительную мелочевку: член Верховного суда, не способный обойтись без слабительного; знаменитая хозяйка борделя, скупающая клубничный гель для подмывания; сенатор, приобретающий мазь от геморроя. Впрочем, возможно, он просто-напросто не узнал бывшего госсекретаря.

Это озадачило Данцига – он привык к тому, что его все узнают, и ожидал этого. Но когда он вышел из аптеки и влился в толпу, нацепив нелепые очки, его охватило странное чувство, будто он превратился в невидимку. Обдумывая план бегства, он гадал, как справится с проблемой, которая казалась ему самой серьезной, – с зеваками, с туристами, с охотниками за автографами, любителями пожать знаменитости руку, которые, как ему казалось, гурьбой ринутся к нему, привлеченные его знаменитым лицом, в темных очках или без. И вот пожалуйста – он идет сквозь толпу по людной улице, мимо модных магазинов, буквально никем не замеченный.

Ему пришло в голову, что знаменитостей большей частью делает антураж: то есть в лимузине, на банкете, на заседании, на пресс-конференции, на семинаре люди были подготовлены к встрече с ним, они ждали его, были готовы пасть ниц под лучами его славы. Здесь же, в неподготовленном мире, каждый человек был сам за себя в битве за кусок тротуара, за пространство рядом с витринами, полными сказочно роскошных товаров. Его знаменитое лицо на обложке журнала знали все. Но Данциг в спортивном синтетическом костюме, лихорадочно передвигавшийся по улицам, не был известен никому.

Раз или два мимо прокатили полицейские патрульные машины, оставив после себя тревожный осадок. Впрочем, уговаривал он себя, едва ли его уже хватились; вероятно, это случится в перерыве бейсбольного матча. С другой стороны, какое преступление он совершил? Никакого. Какой закон нарушил? Никакого. Значит, какое у них право требовать его возвращения? Ответ тот же самый: никакого. И все же он знал, что тонкости закона их не остановят; в его же (или их же) собственных интересах держать его подальше от всех общественных мест.

Он шел по улицам, настороженный, опустив глаза, нерешительно переступая короткими ножками и время от времени останавливаясь, чтобы украдкой оглядеться вокруг. Его переполняло ощущение дежавю. Он уже проживал эти минуты. Но где, когда? Во сне?

Все вокруг действительно походило на сон: все эти мелочи, оживленные улицы, молодая плоть повсюду вокруг, карнавальные ритмы, сверкающие товары, выставленные напоказ. Все это ассоциировалась у него с музыкой, он почти различал мелодию. Она звучала внутри. Что-то южноамериканское? Азиатское?

Нет, нет, в ней проскальзывали отголоски чего-то тевтонского: это был «Хорст Вессель», и ее распевали колонны доблестных молодых атлетов, расхаживающих по ярко освещенным газовыми фонарями улицам города Данцига чудесным весенним вечером 1934 года. Он, восьмилетний, был там со своим отцом. Они были поляки, но одновременно и евреи, в польском городе, который одновременно был немецким городом. Тогдашние ощущения очень походили на теперешние. Столько животной силы вокруг. Столько цвета и мускулов. Возможно, все дело в этих странных фонарях, натыканных по всему Вашингтону, свет которых напоминал землистый оттенок газового освещения. Он не видел стягов и памятных с тех дней свастик, украшающих все вокруг. Тогда его детские глаза не усматривали в них никакого зла; они просто казались ему любопытными. Он спросил о них своего темноволосого отца, который уныло наблюдал за процессией.

– Это немецкая эмблема, – сказал ему отец. – Не обращай на нее внимания.

Тогда его отец впервые провел черту между собой и другими. Это встревожило мальчика. Он помнил тот миг до мельчайших подробностей, помнил, как тревога вытеснила простодушие. Знаковый момент его юности, первый, пожалуй, момент, когда он понял, что его будущее не связано с Европой. Помнил он и отца, который увез их за океан в тридцать седьмом, пожертвовав карьерой в университете.