Второй режиссер - [4]

Иной раз, если подбиралась подходящая публика, она начинала с того, что пела российский гимн и только потом переходила к своему узкому, но всегда восторженно принимаемому репертуару. Тут обязательно будет мрачная песня «На старой Калужской дороге» (где на сорок девятой версте стоит сосна, грозой разбитая), и еще другая, которая в немецком переводе, де напечатанном в программке ниже русского текста, начинается словами: «Du bist im Schnee begraben, mein Russland»[2], и старинная народная баллада (сочиненная в восьмидесятые годы неким частным лицом) про атамана разбойников и красавицу персидскую княжну которую он бросает в Волгу, когда товарищи укоряют его в мягкотелости.

Художественный вкус у Славской полностью отсутствовал, техника хромала, общий стиль был — черт знает что. Но люди, для которых музыка и сантименты — одно, которым нужно, чтобы песня, как медиум, вызывала из небытия призрак их личных и неповторимых воспоминаний о былом, эти люди находили в ее оглушительных распевах и ностальгическую усладу, и патриотический восторг. Особенно нравились песни разудалые, буйные. Эта удаль, не будь она такой откровенно нарочитой, могла бы, наверно, уберечь ее от полнейшей вульгарности. Но маленькая, цепкая душонка торчала наружу из каждой песни, и всего ее темперамента хватало разве что на всплеск, но не на вольный поток. В наши дни, когда в каком-нибудь русском доме заводят патефон и с пластинки льется ее контральто, я с содроганием вспоминаю этот рот, широко, всем на обозрение разинутый в притворном вокальном экстазе, и красиво уложенные иссиня-черные волосы, и скрещенные ладони, прижимающие к груди знаменитую медаль в ленточной розетке, когда она кланялась в ответ на овацию, и всю ее широкоплечую крепкую фигуру, прямую даже в поклоне и затянутую в прочный шелк, как в серебряную обертку, — придворная дама Снежного короля или камер-фрейлина в Подводном царстве.

4

Далее вы увидите ее (если цензор не усмотрит в последующих кадрах оскорбления религиозных чувств) в медвяном полумраке набитой людьми русской церкви — она самозабвенно рыдает, стоя на коленях бок о бок с женой (или вдовой? — уж ей-то это точно известно) генерала, чье похищение так четко организовал ее муж и так ловко осуществили безымянные молодцы-профессионалы, которых подослал в Париж Хозяин.

Увидите вы ее и в другой обстановке еще два или три года спустя, она поет в апартемане на рю Жорж Санд, окруженная восхищенными гостями, как вдруг — обратите внимание! — веки у нее приспускаются, гаснет улыбка на поющих губах: это появился ее муж, его задержали последние приготовления в связи с одним делом, и теперь он тихо входит, жестом мягкого укора усаживает на место седовласого полковника, вздумавшего было уступить ему свой стул а жена машинально допевает в десятитысячный раз все ту же песню, а сама щурится (она близорука, как Анна Каренина), высматривая определенный знак, и когда она уже утонула, а его расписные челны уплыли, и предательские круги на реке Волге, что в графстве Самара, расходятся и теряются в беспросветной вечности (ибо то была последняя в ее жизни песня), он подходит к ней и говорит громко, так что слышно сквозь рукоплескания: «Маша, завтра дерево будет срублено».

Эти слова насчет дерева — единственное яркое пятно, какое он себе позволил во всей своей серо-голубиной карьере. И мы простим ему такую невыдержанность, если вспомним, что речь идет о последнем генерале, преграждавшем ему дорогу, и что завтрашняя рубка должна автоматически привести к его, Голубкова, избранию. В то время его друзьям служила предметом безобидных шуток (русский юмор — птица малая и довольствуется крохой) ссора этих двух больших детей из-за развесистого старого дерева, которое она капризно требовала свалить как затеняющее ей окно на загородной вилле, а он говорил, что это ее самый многолетний поклонник (вот остроумно-то!) и потому заслуживает снисхождения. Заметьте, как вон та толстая дама в горностаевом палантине игриво упрекает храброго генерала Голубкова за столь скорую капитуляцию и как Славская, сияя, заключает его в свои холодные, словно студень, объятия.

На следующий день, ближе к вечеру, генерал Голубков сопровождает жену к портнихе, терпеливо ждет там, читая «Пари суар», а потом она посылает его домой — привезти платье, которое она хотела расставить, но забыла захватить. Через подходящие промежутки времени она правдоподобно изображает, будто звонит ему домой, и по телефону бурно руководит поисками. Армянка-закройщица с мастерицей, молоденькой княжной Тумановой, от души потешаются в соседнем помещении над ее богатым арсеналом деревенских ругательств (которыми она дополняет роль, когда исчерпана творческая фантазия). Это шитое белыми нитками алиби не было предназначено для латания прорех задним числом — ибо никаких прорех возникнуть не могло, — просто надо было дать человеку, которого заведомо никому не придет в голову подозревать, возможность отчитаться как положено в своем местопребывании, когда начнут выяснять, кто последним видел генерала Федченко. Наконец перерыты все воображаемые шкафы, генерал Голубков у всех на глазах возвращается с искомым платьем (которое, конечно, загодя было положено в машину). И снова погружается в чтение газеты, а его жена продолжает примерку.