Второй брак Наполеона. Упадок союза - [178]

Он говорил далее, что желаемого обеспечения следует искать в общей сложности, его поступков, в здравой оценке его характера. Предполагать в нем склонность уподобляться классическим завоевателям, думать, что он склонен к бесконечным войнам, – значит, совершенно не знать его. У него одна цель: принудить Англию к миру, и он никогда не сойдет с этого пути, чтобы гоняться за далекими романтическими приключениями. Что ему делать в снегах Польши или в украинских равнинах? “Это может прельщать Александра, но, что касается его, это совсем не в его духе. Война, близкая его сердцу, – это война на морях, все его мечты направлены к тому, чтобы создать внушительный флот. Поэтому Его Величество русский император может быть спокоен; он может безопасно двинуть свои войска против Турции, может отменить приказ о новом бесполезном рекрутском наборе и тем избегнуть крупных расходов. Он сам не производил в этом году рекрутского набора”. Сколько у него войск в Германии? – продолжал он далее. – Шестьдесят батальонов маршала Даву. Разве войну с Россией ведут с шестьюдесятью батальонами? Если он придвинул эти войска к Северу, если поставил их между Ганновером и Гамбургом, то единственно с целью установить надзор за Везером и Эльбой. Впрочем, он согласился, что поляки возводят ретраншементы перед Варшавой, – он сам первый сказал об этих работах. Но разве не русские первые подали пример поспешностью, с какой они укреплялись вблизи своих границ? Он ничего не может сказать против этого – каждый хозяин в своем доме; только, по его мнению, было вполне естественно, что и варшавяне, видя, что их соседи принимают известные меры, делали то же самое и на своей территории. Он не может помешать им быть настороже, но не имеет желания делать их оружием нападения. Его разговор с Чернышевым служил разъяснением тех слов, которые он в это же самое время приказал передать в Петербург герцогу Виченцы. “Я не отрицаю, что Швеция и Польша, в случае войны с Россией, будут служить орудием против нее, но эта война никогда не будет делом моих рук”.

По поводу Швеции он снова подтвердил, что не оказывал ни малейшего содействия избранию Бернадота, – что только с большой натяжкой было согласно с истиной. Он указал на те стороны, которые емy, действительно, не нравились в этом деле, а именно; что в наследники престола был избран “один из его маршалов, не состоящий с ним в родстве. Это вскружило головы остальным, которые теперь воображают, что имеют право на короны”. Затем он высказал, что предпочел бы, чтобы в Швеции не было никаких перемен, но при условии, что она вступит в континентальную систему и будет ей верна. Он признавался, что если бы ему предстояло высказаться о желательной политике на Севере, он высказался бы в пользу скандинавских королевств. Что же касается Пруссии, то весь интерес его к ней сводится к требованию строгого применения блокады. Впрочем, по его словам, в этом отношении он был ею крайне доволен и русские напрасно доверяют свои тайны потсдамскому двору, ибо этот, двор, из страха перед ним, все ему передает. Перейдя затем к Австрии, он сказал несколько слов о партии Разумовского, об антифранцузских происках, о своих жалобах, и, не останавливаясь на них, прибавил, “что русскому императору не трудно было бы, не огорчая его уклончивыми ответами, исполнить его просьбы”. В конце концов он почти совсем раскрыл свои отношения с венским двором, и впервые после семи месяцев молчания заговорил о деликатном вопросе – о брачном союзе, т. е. исходной точке нынешних отношений с венским двором. Разве в этом случае он не обратился прежде всего к России? – сказал он. Только несогласие императрицы-матери, которое было причиной неоднократных отсрочек, вынудило его обратиться к Австрии. С Австрией же все было покончено “в несколько часов”, благодаря тому, что он нашел в князе Шварценберге “ловкого человека”, умеющего пользоваться случаем. Тем не менее, – говорил он, – он сожалеет о несостоявшемся между домами Франции и России семейном союзе. Он с видимым удовольствием начал распространяться об этом предмете, но, вдруг спохватившись, что в его сожалении ничего не было лестного для Марии-Луизы, он продолжал: “Я не сожалею о случившемся. Я доволен моей женой, она мне нравится. Вы видели ее. Но так как у государей политика должна входить во все дела, я должен сознаться, что ваш брак был бы для меня более подходящим”.

После брака, продолжил он, Австрия была бы к его услугам, если бы только он захотел этого. Из ненависти к русским, завидуя им, недовольная их успехами на Дунае, она старалась расположить его в свою пользу и Приобрести его дружбу. Он намекнул на неоднократно деланные ему предложения, и имел полное основание похвастаться, что отклонил их. Он не заключил, продолжал он, политического союза с Австрией, да и не желает этого, ибо прекрасно сознает, что причинил Австрии слишком много страданий, чтобы рассчитывать, что она когда-либо сделается его верной союзницей. Он пошел дальше. Выдавая до некоторой степени тайну своих последних разговоров с Меттернихом, во время которых он старался только обеспечить себе нейтралитет Австрии, он сказал: “Возможно, что Франция объявит войну России, но она никогда не поведет ее совместно с Австрией. Нужно прибавить, что он и не думал скрывать, что его цель – создать между древними императорскими дворами антагонизм интересов и поддерживать между ними постоянные подозрения, что он предоставил царю княжества не столько по дружбе, сколько из расчета, не ради любви к своему союзнику, но из желания поссорить его с Австрией, что та же причина заставляет его быть уступчивым и поддерживать требования России на левом берегу Дуная.