Второй арап Петра Великого - [15]
Сцена девятая
Эпилог
Ну, вот и всё. Конец фильма и титры. Осталось лишь узнать производителя кинопленки и можно спокойно покинуть зрительный зал.
— Как это покинуть? Куда? А где мораль, где хеппи-энд? Сейчас все голливудские фильмы имеют хеппи-энд! И кстати, почему у вас пролог не связан с основной историей? Нет, так не годится. Раз уж взялись, то будьте любезны делать всё как надо.
— Ну, хорошо, хотите «как надо» — пожалуйста.
Вы помните сцену, когда наш герой идёт по восточному базару покупать подарок будущей Екатерине I. Помните. А теперь представьте, что этот рынок — невольничий и идёт он покупать маленького живого морчича — абиссинского мальчугана, которого потом окрестят Абрамом Петровичем и дадут фамилию Ганнибал. Пройдут годы, и внук этого мальчика — Александр Сергеевич Пушкин даст ему прозвище «Арап Петра Великого». Наверное, не догадываясь, что самим своим рождением в России он обязан другому поэту и тоже бывшему «морчичу» — скромному аббату Ивану Крушале, которого мы назовём:
«ВТОРОЙ АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО»
Хеппи-энд: Синее-синее море. Синее-синее небо. В Боко-Которский залив входит атомный крейсер «Пётр Великий».
От его борта отваливает адмиральский катер, на котором новый — старый Президент России, в день Гангутской виктории, возвращает на родину прах великого адмирала. Звенят колокола, реют стяги. Все в белом. Красиво? О да!
Ну вот, теперь это, кажется, вся история об этом невероятном человеке и его удивительном времени. Времени героев и злодеев, прекрасных дам и дворцовых интриг. А так ли всё это было или как-то иначе, сказать сложно — уж больно всё это было давно. Да, и кто же требует исторической правды от голливудского блокбастера?
Приключение одного сюжета
…Это всё субъективно, конечно, но мало что так же интересно, как рукопись. Только что написанная, никому не известная, она подобна раскрытию сокрытого, до поры, почти несуществующего. Её удачи (и неудачи) объявятся потом. Как и впечатление, мнение, узнавание… А вначале — как закрытая калитка и неведомо что там. Да, поможет догадка, но ведь никто не знает природу вещей этой самой догадки.
Итак, после того, как безразличный ко всему XXI век, решил, что писателем может называться всякий, кто сам себя таковым считает, единственным, пожалуй, развлечением литературных критиков стали споры на тему: к чему относится тот или иной литературный труд. Но и здесь осталось не так уж много места для разнообразия. Поскольку, ещё конец XX века, расставил в писательском деле всё на свои места, определив критерии высокого и низкого, разложив по полкам поврозь интеллектуальную литературу и чтиво, выстроив т. о. стройную, многоступенчатую классификацию современной литературы. С тех пор, якобы, всё ясно. Согласно этой системе, к высокой литературе относятся произведения, не претендующие на популярность и общую доступность, посвященные проблемам автора и его мироощущения, устанавливающие контакт с читателем на ментальном, подсознательном уровне, на созвучие двух эго — писателя и читателя. Всё остальное — fiction — чтиво. Далее, чтиво можно подразделять на жанры по преобладающей тематике: чтиво криминальное, фантастическое, любовное, социальное, детское и т. д. А высокую литературу, для которой жанр является предметом второстепенным и необязательным — по методу её создания (или стилистике): постмодерн, абсурдизм, экзистенциализм и т. п.). Для людей склонных к систематизации и тяготеющих к элитарности, эта классификация была как нельзя лучше, так как отвечала сразу на два важнейших вопроса: во-первых, как совместить психоанализ и бессюжетность с литературой; а во-вторых, почему высокая литература не может быть доходной. Тезис весьма спорный, но крайне любимый писателями. В результате вся жанровая литература оказалась выведена за скобки высокой литературы, где благополучно и прибывала до появления на литературном небосводе Патрика Зюскинда и его замечательного романа «Парфюмер» — безусловно, крупнейшего литературного явления последнего времени, самым возмутительным образом нарушавшего сложившийся литературный миропорядок. Интересный, почти детективный сюжет, классическая простота и доступность слога, а главное бешеная популярность явно выводили роман «Парфюмер» за пределы высокой литературы, но грандиозность философской мысли и феноменальность замысла — явно говорили об обратном. «Лежащая в основе замысла метафора запаха как универсальной подсознательной, всеохватной связи между людьми позволяет предложить бесконечное количество интерпретаций (классический признак классической удачи!)» — воодушевлённо пишет Э. Венгерова, замечательный переводчик, талантом и заслугами которой мы читаем «Парфюмера» на русском. Но как это порой бывает, высокое писательское сообщество, сильно занятое собой, предпочло Зюскинда не заметить. И счесть его «восхитительным анахронизмом». Да, может и — «читательским потрясением», может и достойным «зависти и изумления», и всё такое… но всё же, пожалуй — исключением, только подтверждающим правило. Но дело своё он сделал, и литература конца XX — начала XXI века делится теперь на две эры: до Зюскинда и после него.
