Второстепенная богиня - [2]

— Женька мне сказал недавно, скорее бы ты старушка, чтоб я не дергался, чтоб моя совсем.

— Дурачок он. И ты глупая, если поверила. Он сперва тебя вымотает, всю высосет, а как станешь старушкой, хвостом вертанет, только и видела.

Женька не знал, во время последующих семейных битв, что Лелька слова матери запомнила крепко, и хотя любила мужа сильно и печалилась, когда несколько дней молчали, ходя в одних стенах чужими, будто в параллельных реальностях, но старалась совсем близко к сердцу ссоры не принимать. А Женьку это бесило еще сильнее. Казалось ему, не пробился, не услышала, как сильно ранит его чужое мужское внимание. Которого год от года становилось неожиданно больше. Из незаметной русявой девочки среднего роста, со средней невидной фигурой, его жена после двух беременностей, после бессонных ночей сперва с сыном, а после с постоянно болеющей дочкой, сделалась вдруг роскошной зрелой красавицей. Откуда и грудь взялась крепкая высокая, бедра круглые, как у индийской красавицы на кофейной картинке, и медный отлив в густых длинных волосах.

Вставая с колен и отряхивая от соломинок брюки, Евгений Павлович усмехнулся виновато. Было время, год положил, или — два? Пытаясь уговорить жену коротко постричься. Потому что сам спокойно видеть не мог, как сидит вечерами в кресле, наклоняя голову и медленно ведет щеткой по густой блестящей завесе. Совсем было уболтал, и тут Лелька ему фотографию в журнале показала, со стрижечкой. Увидел он на снимке известную певицу-мулатку, с такой же восхитительной грудью, которая из-за коротких волос, открывающих шею — ну вся в глаза лезет. Дальше уговаривать не стал. Так и не понял, нарочно Лелька ему картинку ту подсунула. Или так, по наивности.

— Ты еще тут?

Он кивнул, прижимая телефон к щеке. Что за черт, мысли лезут в голову, будто мешок распороли ножиком и поперло оттуда трамбованное. Жизнь прожил! Не мальчик. И не так часто такое и думает, работа все время съедает. А как прошелся по склонам, по сухой траве, под вылинявшим почти белым небом с редкими прядями облаков, то снова.

Снова?

— Я тут.

— Я тоже тебя люблю. Ты не ответил. Где тебя носит? На рынок хотел же зайти. Закроется. Уже, наверное, закрылся.

— Утром зайду. Завтра. Я через час буду.

— Я жду.

Она отключилась. И Евгений Павлович спохватился, опять не сказал ей, где его носит. Почему-то. А два раза спросила. Удивительно, что она его вроде совсем не ревнует. И никогда. Даже вот, когда решил позлить и весь вечер протанцевал с Иркой Калашник, по прозвищу, конечно, Автомат. Еще называли ее Ака-47. Висела на нем гирей, облапала всего, дышала, как грузчик. Устал и сам аж разъярился, особенно когда потащила в другую комнату, у Лельки на глазах, хватая за ширинку, мол, пьянющая, мол не тямит ничего. В коридоре отбился, заодно и увидел — приврала, не такая и пьяная. Вернулся поскорее, а то вдруг Лелька решит, что он там чего. А та как сидела, с Лялькой на коленях, так и сидит, хохочет, слушает подругу, такую же мамочку, что-то там про ненаглядного Вовчика.

Со светлого неба пикировали к траве стрижи, мелькали над колосьями и снова уносились вверх. Было так славно стоять тут, на крошечной полянке, рядом с низким кустиком, который на самом деле — деревце, будто игрушка, с узловатым толстым стволом, кидающим в стороны крепкие кривые ветки. Надо же, откуда прибежал, цветет отчаянно. После, наверное, будут какие ягоды на нем.

Уходить совершенно не хотелось. Евгений Павлович усмехнулся с некоторым удивлением. Сюда, на дальний склон городской горы, которая на самом деле большой просторный холм с вольными подъемами и спусками к окраинным улочкам, он стал приходить часто. Кусочек грунтовой дороги, что опоясывала гору, нравился ему. Тем, что удобно идти, ступая совсем не так, как по асфальту и плиточным тротуарам. А еще посредине, между колеями густо стояла трава, и менялась, от яростно зеленой, как вороха свежего укропа на рынке, до высушенной рыжей. И зимой, когда садилось солнце, блестя сочным светом на снежных заплатках, рыжая трава наливалась тяжелым бронзовым блеском, невероятным, глубоким и сильным. И по обочинам тоже. От института сюда было недалеко. Но в другую от дома сторону.

Надо же, подумал, выбираясь по тропинке к дороге, чтоб оттуда вниз, мимо провисшей проволоки огородика, на городские уже улицы, к остановке, надо же, я тут все сезоны проверил, и весна с летом, и зимний холод, даже в осеннюю серую слякоть был. А сам не замечал, пока вот Лелька не спросила, ты вообще, где? И еще интересно. Как к этой полянке подходит, сразу мобильник из кармана. Чтоб позвонить, просто так, сказать ей свое 'я тебя люблю'. Не обязательно после ссоры. Всегда. Место, что ли…

— Деда?

Голос был звонким и уверенным, но с вопросом. Он обернулся, туда, откуда только что ушел. На секунду пока не увидел, ужасно испугался, в полной уверенности, что это их Лапушка, и как попала сюда, одна, ведь шесть лет, и Лялька куда смотрела, отпустила дочку одну.

Но девочка, которая стояла у странного деревца-куста, на Лапушку была совсем не похожа. Загорелая, как Маугли, в белых коротких шортиках и розовой майке, худенькая, и по узким плечам — цыганская путаница черных волос. Глаза мультяшные, домиком, такие большие, что и лица за ними не разглядеть. В одной руке пучок всяких степных травок с мелкими летними цветиками. В другой — зажат блестящий мобильный, похожий скорее, на игрушку.