Второе восстание Спартака - [137]

Хоть в сарае было довольно прохладно, Володя сидел в расстегнутом до пупа бушлате. Справа на груди у него красовалась церковь с немалым числом куполов, а слева, чуть пониже соска, синел искусно выполненный, поражающий сходством с плакатными портретами профиль товарища Сталина.

Володе Ростовскому было немногим за полтинник, из них за решеткой он провел около тридцатника. Володю уважали за абсолютную невозмутимость. Невозмутимо он встречал новый этап, холод, голод, ужесточение режима и прочие напасти. И бритвой, невесть откуда появлявшейся у него в руке, невозмутимо перерезал горло какой-нибудь падле. В авторитете он ходил никак не в меньшем, чем Марсель, однако никого не удивляло, что лагерь доверен более молодому. Володя был типичным волком-одиночкой, он предпочитал ни с кем близко не сходиться, держался особняком, его мало волновали чужие дела и чужие жизни. И в «полководцы» Володя сам никогда не рвался. При этом воровской закон соблюдал неукоснительно, до буковки, до запятой, до полной въедливости – поэтому его и приглашали разбирать споры.

Наконец вернулись те, кого заслали гонцами в шестой отряд, и с ними блатные этого отряда. Теперь все были в сборе и можно было начинать.

– Ну чего, Мойка, давай! Твой выход, – Володя усмехнулся в усы. – Ты у нас сегодня, как я понимаю, прокурорствовать собираешься.

Мойка развинченной походкой вышел на середину сарая. Блатные, сидящие на досках, на кучах угля и на корточках у стен, проводили его взглядами исподлобья. Никого из них не грела радостным теплом назревающая свара между своими. Еще только этого недоставало до кучи!

Более худшего времени, чтоб покатить на пахана, Мойка выбрать не мог. Лагерь доходит от голода, жрать нечего даже блатным, нервы у всех без исключения, как взведенные курки. И ближайшее будущее не сулит радужных надежд, а сулит лишь новые беды. Вот-вот заварится кровавая каша «сучьей войны». Начальники тоже звереют вместе со всеми, того и гляди закрутят гайки ужесточения режима до полного среза резьбы. А до весеннего тепла, когда хоть с хавкой станет полегче, еще ой как далеко – вся зима впереди. Что вполне естественно, в последние дни лагерь заполонили всевозможные слухи. Слухи о том, что главное ментовское начальство отдало тайный приказ извести в лагерях под корень всех блатных. Отсюда и голодуха, отсюда и суки, а скоро, говорят, пойдут массовые расстрелы. Еще ходили слухи, что лагерь скоро закроют и всех скопом повезут в казахстанские степи на освоение новых территорий. Высадят в чистом поле, жить придется в вырытых в мерзлой земле землянках, жрать вообще станет нечего. Ходили по лагерю слухи и вовсе уж несусветные, однако ж люди относились даже к ним вполне серьезно, и это еще больше взвинчивало и без того взвинченную обстановку. И в это время затевать грызню между собой! Словом, взгляды блатных не предвещали для Мойки ничего хорошего.

Два Мойкиных кореша сидели наособицу от остальных, и на их лицах тревожное ожидание мешалось с откровенным животным страхом.

– Я и сам не рад, братва, затевать этот разговор, – пробежав взглядом по собравшимся в угольном сарае, Мойка виновато развел руки в стороны. – Но кто ж я был бы, узнав и промолчав про нехорошие странности.

– Проскальзывай увертюры, ботай по главной теме, – сказал Володя Ростовский.

– Можно и по главной, – легко согласился Мойка. И расстегнул ворот телогрейки. – Что бы вы сказали, уважаемые люди, когда б узнали, что пахан наш состоял в комсомоле и то скрыл от короновавших его законников и до сего дня скрывает от всех нас?..

Мойка снова обвел взглядом собрание, жадно ловя выражения лиц – видимо, очень хотел увидеть в чужих глазах поддержку, праведный гнев, солидарность с обвинением. Но вряд ли он разглядел что-то иное, кроме усталости. Только вот с Марселем он, понятно, избегал встречаться взглядом.

– Так и это не все, что выяснилось, – голос Мойки вроде бы уже был и не так тверд, как минутой ранее. – Вы будете сильно удивляться, когда узнаете, кто его в комсомол принимал, – Мойка выдержал небольшую драматическую паузу. – А принимал его в комсомол не кто-нибудь, а доподлинно наш нынешний Кум, который начинал свой легавый путь аккурат с комсомольской линии. Вот так, уважаемые...

И даже эта предъява не произвела эффекта разорвавшейся бомбы, на что, видимо, очень рассчитывал Мойка. Никто не кричал: «Долой такого пахана!», никто не размахивал заточкой, не порывался вырвать кадык запятнавшему свою воровскую биографию Марселю. Люди сидели неподвижно, с непроницаемыми усталыми лицами. Ну никому, абсолютно никому неохота было сейчас вникать в эту туфту с комсомолом. Однако закон есть закон, а слова уже сказаны – слова, обвиняющие в нарушении этого самого закона. Потому как биография коронованного вора должна быть чистой и безупречной, аки слеза младенца, и уж точно незапятнанной всякими там активистскими выходками типа членства в комсе.

Стало быть, обратного хода нет. И потому вникать все равно придется.

– Ты, Мойка, на кого ботало раззявил! Ты на всех на нас ботало раззявил, сучара! – с угольной кучи скатился, обрушивая за собой антрацитово отблескивающие черные куски угля, блатной в драной кепке.