Второе дыхание - [125]

Вешалка опустела. Воронов заметался, забегал по горнице, глядя, на чем бы еще сорвать свое сердце, но когда оглянулся, Митревны с ключами в избе уже не было.

Сбросив с себя тужурку и кепку, он снова прилег на кровать, бурно дыша. Свет застилался в глазах, кровь с силой стучала в голову.

Несколько раз проскрипела калитка. Все смолкло. Серко на задах вдруг затих. Ярость понемногу улеглась, но обида, злая и горькая, стала душить старика сильнее.

«В правление выбрали»!.. Ишь чем нашла укорить! Сам, что ли, я напросился?! Я ведь скоко разов говорил председательше, чтобы лодку обчую сгоношили, хоть одну на деревню! Попросили бы его же, Лукича, — разве бы он отказал? Да господи, да хошь сейчас, хошь из свово же тесу, только ты заплати! Дак нет, вишь, все им то некогда, то неохота. Вот и дотянули. Понадобилась посудина, а опять же к кому? Опять же к нему бегут, к Лукичу. У Лукича-то, выходит, все можно взять, а как только ему чего дать — на-кася выкуси!.. Намедни просил правление земли к огороду прирезать, — все одно ведь рядом пустырь, земля-то бросовая! — дак у тебя, слышь, и без того норма есть, а сверх ее иметь не положено... Вот и выходит: как от них чего взять — так «не положено». А лодку чужую положено брать?! Лошадь зимой попросил, съездить до города, — Лешке дали, а не ему наперед, предпочли инвалида. Бревна на тес на лесопилке хотел распилить — Феньку вперед него пропустили. А как же: мать-одиночка!..»

Взбудораженный мозг Лукича услужливо подбрасывал все новые и новые случаи людской несправедливости. Он уже пожалел, что так легко расстался с ключами от лодки. А что, если лед снова тронется? Каюк тогда новой посудине, за милую душу погубят, и спрашивать будет не с кого. Хорошо хоть ключ от мотора в другом месте лежит, а то в горячах и его мог лишиться...

«Дон-н... Дон-н... Дон-н...»

— Тьфу!

В занавески робко просунулось дряблое лицо Митревны.

— Обедать-то будешь, отец? — спросила она.

Воронов не ответил.

Митревна вынула из-под фартука ключ от лодки и положила на стул перед ним.

— Фенька да учительша с Федоровым Лешкой в лодке-то поехали. Рядно старое я им дала, под себя подстелить, чтоб не измазались. А другие бабы на конюшню побегли, запрягать лошадь, — доложилась она Лукичу.

— Весла-то какие отдала? — спросил он сурово.

— Старые, отец, старые! — поспешила успокоить его Митревна и без всякого перехода слезливо запричитала: — Господи боже, а ну как стронется лед?! Перетопнут ведь в лодке-то все и спасти будет некому!..

— Ну, заныла, богова дурища! — крикнул Лукич и, отвернувшись к стене, плотнее вжался в подушку, чтоб только не слушать глупые бабьи речи.

Митревна, постояв, принялась подбирать разбросанную по полу одежду и понесла все из горницы. Слышно было, как загремела она на кухне заслонкой, двигала чугунами, наливая в ведра помои, затем выходила на двор, скотину поить. Потом притихла, — видно, уселась чинить на одеже оборванные вешалки.

Обманутые тишиной, из щелей стали показываться тараканы. Заметив лежавшего Лукича, они осторожно пошевеливали тонкими усиками, словно желая удостовериться, не грозит ли отсюда какая опасность, и только после этого решались перебежать из щели в щель. Низкое, натомившееся за день солнце слабо печатало переплет оконной рамы на противоположной стене и вскоре совсем потухло. В горнице стало сумеречно.

«Дон-н... Дон-н... Дон-н...» — снова отчетливо, явственно. Только к звону теперь примешался чей-то далекий плачущий голос.

Лукич тряхнул головой, звон пропал. А плачущий голос послышался явственнее.

На кухне вдруг загремела табуретками Митревна, хлопнула дверью, выбежала, а вскоре донесся с улицы и ее дурной воющий голос.

Пораженный внезапной догадкой («Витенька, внучек ты мой дорогой!»), Лукич трясущимися пальцами нашарил под кроватью сапоги и долго не попадал ногами в широкие голенища.

Когда выбежал он, окруженная мужиками, бабами, ребятишками подвода, на которой лежало худое длинное тело подростка, с головой накрытое рядном, уже поравнялась с его избой. Сквозь причитания и вой был слышен резкий голос Саши Курилихи:

— ...они еще утром прошли в Тишкино-то, мост-от, еще целехонек был, это его унесло позднее. А тут затор. Вот они, все втроем, и пустились с Настёнкой-то прямо по лёду. Витька-то шустрый, не утерпел: я, слышь, легше всех вас, я — первый! Побег — да и ухнул под лед-от. Часа, чай, четыре искали, пока не нашли да не вытащили...

ГАРМОНИСТКА

— А знаешь ли ты, сынок, кого я сегодня на праздник-то пригласила? — загадочно спросила меня как-то мать.

Было это в последние дни августа. Отпуск мой, который я с семьей проводил в родительском доме, кончался, и мать устраивала нам проводы, совместив их с престольным праздником успенья. А так как праздники в наших краях не привыкли отмечать без гармони, мать и подыскала заранее такую «гармонь».

— Дашонка придет, моя двоюродная сестра, Егора Иваныча покойного дочка... Да ты, чай, помнишь ее! Бывало, ведь первой гармонисткой считалась у нас по округе.

Еще бы не помнить! Была она непременной участницей всех деревенских праздников, всех гулянок и свадеб, эта единственная в наших краях девка-гармонист, и играла на гармони так, что посрамляла своей игрой лучших парней-гармонистов.