Второе дыхание - [123]

Лодка у Лукича, по сути, была готова, даже проконопачена и просмолена. Оставалось только доделать слани да покрасить ее изнутри. Этим с утра и занимался Воронов.

Старая Митревна возилась на завалине возле дома с рассадой — вязала ее в пучки, сортировала по корзинам, — норовила завтра в город, на базар.

Новый пятистенок Вороновых из ровных, как свечи, сосновых бревен, с голубыми наличниками и остекленным крыльцом, стоял на самом краю деревни, возле реки. Унжа этой весной разлилась широко, вода подступила к самому огороду.

С утра по реке густо шел лед. Толстые льдины теснились, дыбились, налезали одна на другую, крайние выпирало на берег, и они с корнями выдирали прибережный елошник, с хрустом ломали ольху, оставляя на сизых ее стволах розово-желтые ссадины; льдины гулко ломались, лопались и с шумом, со вздохами исчезали под водой. В воздухе стояли гул, скрежет, шуршание...

Проплыли мимо остатки разломанного зимника. Потом пронесло на льдинах бревенчатый настил моста, вырванные из грунта сваи, искореженные перила. «Вон и мост сорвало у Тишкина... Экая силища!» — глядя на все это, дивился Лукич.

К обеду ход льда оборвался, туман рассеялся. Сквозь жидкую кисею облачков яичным желтком проглянуло солнце. Кругом просторно заблестела чистая вода, лишь изредка стремя реки проносило, крутя в воронках, отдельные мелкие льдинки, — должно быть, выше, у Тишкина, где снесло мост, опять встал затор.

«Дон-н... Дон-н... Дон-н...»

Колокольный звон, медленный, скорбный, послышался вдруг Лукичу столь явственно, будто церковь стояла рядом, между тем как ближайшая находилась за целых семь верст, в селе, да и на той колокола, с крестами заодно, еще в тридцатых годах поснимали. Теперь в ней по зимам хранили зерно и картошку, а в боковом приделе и в алтаре торговали керосином и скобяными товарами.

Звон в голове стал слышать Лукич с прошлой зимы, фельдшер сказал — давление. Но то было не каждый день, а изредка. А сегодня звон привязался с утра. Выпрямишься, тряхнешь головой — пройдет, поработаешь не разгибаясь — снова, опять трезвонят. К фельдшеру надобно бы сходить, может, каких порошков пропишет...

Кончив красить, Лукич достал кисет с табаком и сел на деревянного «козла», к которому цепью была привязана лодка. Курил и поглядывал вправо, на полевую дорогу, — Настенка, младшая дочь, позавчера еще с сыном в город ушла, продавать рассаду, да заодно приглядеть Витюшке новый костюм на лето: женихом внучонок-то становится, семилетку кончает!..

За ними — к тетке в гости — увязался и рыжий Колька, сын ихней соседки Феньки Полушкиной. Сказали, сегодня к обеду вернутся, а их вот все нет и нет. Может, у Ольги, у старшей дочери, в городе загостились? К средней, ко вдовой Палаге в Тишкино, завернуть едва ли могли: мост-то ведь унесло!

Зря они потащили с собой этого рыжего Кольку. Не нравился он Лукичу — малый-то больно отчаянный! Проходил намедни Лукич мимо Фенькиной развалюхи, — глядь, дьяволенок этот от нечего делать стену свою топором тяпает, слово дурацкое вырубает: «Фан-то-мас». Тоже нашел занятие!.. Да и чего спрашивать с сопляка, если Фенька сама такая, одни мужики у нее на уме. С инвалидом безногим, Лешкой, путалась, со стариком Линарычем... с кем она только не путалась. Старый, молодой — не разбирает, ей лишь бы только в штанах. Мать-одиночка зовется. Да я бы таких матерей!.. Надо, надо ему развести Кольку с Витькой, испортит тот внука ему, архаровец.

Вот Витюшка, внук, у него — золото, а не парень. Намедни сама молодая учительша приходила, хвалила: мальчик очень прилежный, старается...

«Дон-н... Дон-н... Дон-н...»

Лукич стряхнул наваждение. Снова глянул на дорогу, затягиваясь напоследок сладким махорочным дымом.

Далеко, там, где небо сливалось с землей, где дрожало над черными пашнями струистое марево, на дороге маячили две призрачные фигурки.

«Слава богу, идут наконец-то!.. А Кольку — того, видно, в городе, у тетки оставили».

Поплевав на окурок, Лукич придавил его сапогом и принялся было красить стлани, но тут же вновь опустил в банку с суриком кисть.

От дальних ольшаников, где Унжа делала поворот, оторвался и покатился по луговине к деревне какой-то темный комочек. Приложив к косматым бровям ребро шершавой ладони, Лукич вгляделся и скоро увидел: бежит человек.

Через четверть часа из-за горы показалась соседка, Фенька Полушкина, в красной вязаной кофте. Еле переставляя толстые ноги, волоча намокший ватник по земле, Фенька подбежала к вороновскому огороду и, словно перепуганная курица, принялась бестолково соваться в новый штакетник, — крикнуть чего-то хотела, сказать Лукичу, но только зевала по-рыбьи ртом да хватала ладонями грудь, что вздымалась и опадала толчками.

Серко зарычал, ощетинился. Воронов цыкнул на кобеля и махнул одуревшей бабе рукой, — мол, налево, к калитке беги, чего, как слепая, тычешься! Забыла, дуреха, где вход-то?!

Фенька опомнилась наконец, поняла. Хлюстая намокшей до самого живота юбкой, пробежала мимо изумленной Митревны (даже не поздоровалась!) и предстала перед Лукичом в сбитом на спину вязаном полушалке, простоволосая, потная вся.