Вторая жизнь - [2]

— Угадай!

И больше не сказала ничего — молча шла рядом. Никита не стал гадать и заговорил о том, что прошли уже почти полпути и к вечеру доберутся до тайги, а она по-прежнему молчала, только часто поворачивала голову, шептала «да», «что» и «угу». «Молчать в пути — грех, — думал Никита. — Уже прошли два перехода: можно было песню спеть…»

Кругом снег и снег. Скучно. Небо побледнело, подернулось серым цветом. Снег потемнел. Только вдали у горизонта ярко-синяя полоса опоясала землю — там гасло марево.

— Посмотри, красиво!

Олана вздохнула — «ха!» — ничего не ответила. «Отвыкла от красоты, по книжкам учится», — покачал головой Никита, и ему стало жаль ее.

— Ты на меня не смотри! По сторонам смотри, — Олана обняла Никиту за голову, — направо смотри, налево смотри, оглядывайся назад, — шутливо погрозила пальцем. — А на меня не смотри. Вперед я смотреть буду.

— А если я впереди пойду?

— Иди!

Олана посторонилась, давая ему дорогу. Никита обрадовался: пусть она догонит его теперь, пусть сама смотрит направо-налево, покажет ей удаль — потеряет его из виду. Испугается… Одна. Заплачет!

Никита поскользил на месте, пробуя лыжи — а они застревали глубже в снег, — пошел, готовясь взять разбег… вспомнил о рюкзаке, карабине и с обидой махнул рукой.

Олана поняла.

— Устал, да? — похлопала его по плечу. — Отдохнем.

«Как мать сказала», — подумал Никита и улыбнулся. Вот она смотрит ему в глаза как-то осторожно и грустно, а у него волнение в груди: стоит сейчас перед ним Олана, которую он любит, красивая, в чистой бело-голубой малице с черным капюшоном, откинутым назад. Густые темные волосы открывают матовый большой лоб, глаза живые, черные, лучистые, и сразу под ними румянец — он округляет гладкие щеки и делает ее губы яркими и пухлыми. Никита тоже хоть и некрасивый, но симпатичный — ведь Олана сказала ему однажды так. Только вот шрам прорезал левую скулу — это провел лапой медведь, когда ходил Никита с дедом Кимаем в тайгу на медведя. Серые брови над строгими прищуренными глазами. И лицо толстое, и губы у него большие, мужские, твердые. Пусть некрасивый, одно он знает, что любит Олану, и ничего больше не надо ему на свете!

Никите казалось, что, если вот он сейчас откроется ей, что любит ее, Олана обрадуется и скажет, что и она сама не спит по ночам — все думает о нем.

Ему слышалось уже, как говорят товарищи-охотники про нее: «Олана Бахтиарова!» «Это Олана и Никита у себя в юрте песню поют», «Никита — удачник в охоте, много соболей принес из тайги своей жене Олане!»

Но говорить о любви было боязно — вставало перед ним лицо Багыра с угрюмой усмешкой. Но ведь Никита любит! А как любит? Хорошо любит… В глаза долго будет смотреть, по щеке ладонью нежно-нежно проведет, в губы и не поцелует — не надо… Она сама поцелует его — так лучше. За руки будет держать ее, по Суевату поведет, чтоб все видели, чтоб все знали — жених и невеста идут. В тайгу Олану с собой возьмет на охоту — пусть посмотрит, какой Никита охотник, увидит, как он метко белку бьет…

Вот так хорошо любит. А готов жениться на ней? Давно готов! Он лучший охотник в бригаде. Ему большие деньги за охоту дают. Хватает на жизнь и матери, и сестренке, и седому деду Кимаю. Вот только Олана на один класс грамотнее его. Не доучился Никита до конца семилетки: жалко мать и сестренку, да и дед Кимай болеть стал. «Иди работай, — попросили они. — Взрослый ты уже».

Пошел Никита — ничего не сказал.

Зато Олана книги ему дает читать. Зачастил он к ней в избу-читальню, пропадает там… Пусть на стойбище смеются все, пусть говорят: «Никита туда не читать ходит, а любоваться дочкой Багыра!»

Он и сам не знает, что больше привлекает его: книги или Олана…

…Олана, о чем-то задумавшись, шла около Никиты. Он огляделся вокруг: снег, березки, овраги. Ему казалось странным, что Олана спокойно идет с ним рядом и не знает, о чем он думает, не знает, что ее любят.

«Ну раз любишь, так что ж молчишь?!» — упрекнул сам себя Никита. Кто-то внутри его подсказывал тихо: «Скажи ей, она будет знать». А-а-а! Это сердце так стучит: «Скажи, скажи!»

«И скажу! — ответил Никита своему сердцу и почувствовал себя смелым. — Она будет моей!»

Лыжи скользили легко. Рюкзак не давил плечи. Карабин с тяжелым прикладом притих за спиной.

Олана шла рядом.

Он схватил ее за плечо и, когда Олана присела, вскрикнула «ой», остановился — стыдно стало, вздохнул, поморгал глазами, поправил карабин на плече. Остановилась и Олана, сжала губы сердечком, холодно прищурила глаза, задышала тяжело, пугаясь строгого лица Никиты, его вздрагивающих ноздрей.

«Я самый младший рода Бахтиаровых. По обычаю могу принимать решение как старший», — успокаивал себя он и опять почувствовал, как кто-то внутри толкает: «Скажи! Скажи! Пусть она знает».

Там вдали синяя тайга. А здесь только он и солнце, желтые снега кругом, небо и красивая родная Олана. Торопливо в груди стучит сердце, к горлу подступает теплая волна. Жарко. Сейчас! Сейчас! Слушай:

— Пришла пора любить нам. Я люблю.

Никита отдышался, вытер лоб рукавом. «Наверно, тихо сказал, не услышала», — испугался он и слабо улыбнулся. Ему показалось, что ее большой белый лоб стал белее, а пушистые черные ресницы длиннее — она раскрыла губы и удивленно посмотрела на Никиту Бахтиарова, приблизив свое лицо близко-близко, будто не понимая и обдумывая что-то. Вот сейчас можно было ее поцеловать или погладить щеку рукой. Олана улыбнулась. Он догадался, что любой девушке приятно, когда ей говорят о любви. Смелея от этой мысли, Никита крикнул громко: