Вторая жена Пушкина - [10]

Рассказывая про себя, Тодд опустил одну деталь: улыбаться-то его научили, но вскоре выгнали за пьянку, и пошли его беды. Теперь он лицемерную Диану разглядывал и думал: удастся сегодня или нет? Он решил, что именно сегодня. Во что бы то ни стало он должен достичь цели. Почему сегодня, он не смог бы объяснить. Он был на взлете и трепался обо всем на свете. А она слушала, и он был уверен, что ей с ним интересно. Со стороны это выглядело как самое полноценное охмурение. А может, оно таковым и являлось?

Как ни удивительно, их хорошо кормили, и они выпили две бутылки "Цинандали". Диана несколько расслабилась, а у него прибавилось уверенности, что будет, как задумано.

На улице подсохло, но было пасмурно. Они медленно шли вдоль витрин с опущенными железными решетками.

-- Поедем ко мне, -- решился предложить он.

-- Это куда? -- насторожилась она.

-- У меня комната в университетском общежитии.

-- Зачем я нужна? -- спросила она, и вопроса глупей придумать было трудно.

-- Покажу мою диссертацию, -- предложил Тодд. -- Все-таки это близкая вам тема: феминизм Пушкина.

-- Да? -- вежливо удивилась она. -- Но ведь это на английском.

-- Тогда кофе попьем...

-- Мы с Тамарой выпиваем по семь чашек кофе за день -- между экскурсиями.

-- Кто это -- Тамара?

-- Моя подруга. Не знаете? Она вам письма посылала...

-- А разве не вы? -- Тодд остановился и взял ее за локоть.

-- Конечно, нет... Я бы ни за что не стала! Ну, мне пора домой.

Типичная недотрога... Но в ее холодности и постоянной отстраненности есть какая-то тайна, некая причина, ему непонятная. Повторное предложение прозвучало жалобно. Не надо было говорить, но само вырвалось:

-- А может, все-таки поедем ко мне?

-- Что вы, я замужем. Я другому отдана и буду век ему верна.

-- А кто ваш муж?

-- Пушкин.

-- Остроумно. Ведь он давно умер!

-- Для всех умер, а для меня жив.

Он смотрел на нее с осторожностью.

-- Хорошо, -- сказал он, помедлив. -- Но у Пушкина была жена.

-- Была, -- согласилась она. -- Умерла. Я -- его вторая жена. Вы -первый, кому я сказала, что Пушкин мой муж. Эту тайну я никому не открывала.

-- Понял. Буду молчать, как рыба, -- сказал он серьезно и только потом улыбнулся.

-- Мне пора.

-- Я вас провожу.

-- Не надо, я тут недалеко живу...

Он попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но лицемерная Диана напрягла мышцы и испуганно отстранилась.

Дверцы подкатившего автобуса открылись. Моргалкина, переступив через валявшуюся бутылку от кока-колы, встала на ступеньку. Тодд шагнул за Дианой, протянув на ладони пуговицу. Пуговицу она взяла, и двери захлопнулись. Черт с ней, с этой лицемерной блондинкой! Ни поцеловать, ни обнять, не говоря уж о том, что ему надо, а ей, похоже, не надо вообще. И юмор у нее какой-то гробовой. Он сунул замерзшие руки в карманы, поднял воротник и пошел искать метро.

7.

Моргалкина была влюблена в Пушкина до самозабвения. Если бы он шел по снегу, она собирала бы снег из-под его подошв и ела. Она была абсолютно уверена, что Пушкин принадлежит ей лично, а уж она ему само собой. Любовь и преданность ему давали ей энергию жизни и счастье быть с ним всегда -- и днем, и ночью. Но реально она входила в свою коммуналку, отпирала дверь в комнату и оставалась одна.

У нее был знакомый художник Дасюк, в высшей степени гений, как сам он себя оценивал. Дасюк спился и работал плотником в БДТ. Что-то у него было с кожей на почве алкоголизма: красные с синим отливом пятна украшали лицо, шею и руки. Прошлой зимой Диана наплела ему с три короба про какую-то выставку. Они вместе выбрали рисунок, с которого Дасюк обещал сваять Пушкина во весь рост.

-- Черт с тобой, вырежу из фанеры.

-- Из фанеры? -- огорчилась она. -- А я думала...

-- Хорошей фанеры достану, толстой, авиационной. Будет лучше живого.

Неделю спустя после работы Диана поехала к Дасюку. В захламленной мастерской позади сцены перед ней стоял, прислонившись к электропиле, ее родной Пушкин, только без одежды. Дасюк раскрасил лицо и тело, приклеил парик -- кудряшки настоящих волос, не забыв вырезать и приклеить все, что покоится под одеждой. Моргалкина вспыхнула, увидев это, сердце у нее забилось. Она потребовала немедленно оторвать сию мерзость, а Дасюк издал звук, похожий скорее на кудахтанье, чем на смех:

-- Почему же мерзость? Ты чего? Хочешь, чтобы я его кастрировал? Не буду! Не позволю надругаться над нашим культурным достоянием! Как у всех, так и у него. Так Всевышний распорядился. Я это с себя творил, с натуры. Не веришь -- хочешь покажу?

-- Нет, нет, ради Бога! Тебе это нужно, а ему-то зачем?

-- Он что, не мужик? Ну, это ты брось! Или сама делай что хочешь! Вот тебе нож, кисть, палитра -- замазывай. Хоть фиговый лист присобачь, хоть вообще ликвидируй, что тебе не по душе! Уродуй произведение высокого искусства!

Красные с синим отливом пятна на щеках и лбу Дасюка стали от нервного напряжения коричневыми, глаза налились кровью.

Моргалкина взяла в руки нож, но прикоснуться к этому месту не решилась.

-- А одеть его нельзя? -- робко спросила она.

-- Купи костюм да одень.

-- Шутишь? Ему ведь мундир положен. Где же такой достать?