Вторая весна - [3]

— Что же вы молчите, ата? Глупости я говорю? Жеребенок задрал хвост и носится взбрыкивая по степи? Глупый жеребенок? Э?

Он ждал, что отец заговорит тоном старшего и учителя, но Галим Нуржанович ответил с мягкой, осторожной и не обидной иронией:

— У тебя нюх на плодородные земли, как у борзой на лисицу. Дай тебе в руки плуг, ты не оставишь здесь незапаханным и клочка с овечью шкуру.

Он опять замолчал, задумавшись. Потом тихо спросил:

— Ты начал уже свое дело?

Темир поднял на отца непонимающие глаза:

— Воевать с Алдаром-Косе?

— Да.

— Начал, ата.

— И… как?

— Трудно. — Голова Темира поникла. — Но я не жалуюсь и не опускаю руки. Счастье трудных дорог — большое счастье.

Отец поднял опущенную голову сына, легко провел ладонью по его лицу и долго с восторженным изумлением смотрел на Темира.

— Вот какие у тебя мысли, сынок! Распахать нашу бабушку степь? Это сделают только твои сыновья, а может быть и внуки. Не раньше, Темир, не раньше. Только мои правнуки откроют в этом океане окостеневшей земли новые материки изобилия и плодородия. Ой, бала[3], это только мечта! Но это хорошо. В твои годы и мечтать. Это счастье, когда душа рвется ввысь и берет широкий размах, самый широкий, какой выдержат крылья. Мечтай, сынок! Лучше быть Дон-Кихотом, чем прозябать в тупой, сытой покорности. — Глаза старого учителя сияли, может быть потому, что в них отражалась луна. Но вот он лукаво прищурил один глаз. — И знаешь, бала, от мечты один шаг до веры. Ведь был же случай, когда даже прозаик Санчо Панса поверил Дон-Кихоту, что перед ними не бараны, а могучее войско. А вот я уже не мечтаю. — Он с комической покорностью развел руки. — Лежу, как старый верблюд на теплом кострище, и даже палкой меня не поднимешь!

— Дон-Кихот? — Темир умно улыбнулся и покачал головой. — Фигура симпатичная, но я не собираюсь воевать с ветряными мельницами. Распахать океан окостенелой земли, сказали вы, ата? Вот это действительно донкихотская мечта, и она разлетится вдребезги при первом столкновении с жизнью. Вообразим, сколько для этого понадобится одних только тракторов. Что-то уэллсовское, какое-то марсианское нашествие машин! А как убирать этот урожай, где хранить, как перевозить? О аллай, это кошмар! Хлеб засыплет нас, мы утонем в нашем богатстве или сгноим его без пользы. Кошмар, кошмар! Мне однажды приснилось такое — гибнущий урожай, и я проснулся от ужаса. А перед этим так заорал, что разбудил соседа по койке. — Темир помолчал, наклонив голову, о чем-то думая, не решаясь что-то сказать. Потом, вздрагивая ресницами, сказал осторожно: — Да, это дело моих сыновей. А у меня другая мысль. А если там и там, здесь и здесь появятся на окаменевшей земле островки новых хлебных полей? Небольшие островки! Но каждый колхоз поднимет хотя бы сотню, пусть полсотни гектаров целины. Как сказочная красавица Баян-Слу, бросив в степи свою ленту и ожерелье, чудесно превратила их в степные речки, так и я хотел бы разбросать по нашей степи золотые ожерелья из хлебных нив. Маленькое золотистое зернышко, брошенное в нашу древнюю землю, сделает мой народ счастливым. Хлебная нива, вставшая литой стеной, — вот где богатство народа! Теплый шорох колосьев пшеницы — вот песня новой жизни! Это тоже мечта? Пусть! И попробуйте отнять у меня эту мечту, люди добрые! — крикнул Темир с веселым вызовом, вскочил и помчался на школьную спортплощадку в конце двора.

Подтянувшись легко на турнике, он ловко, отчетливо сделал «солнце», затем сел верхом на верхний брус и оттуда крикнул отцу:

— Драться придется, ата! Много и беспощадно придется драться! Старое без драки новое не пустит. А у нас все новое будет, только небо старое останется. — Он спрыгнул с турника и, глядя смело и жарко на закат, где пурпур присыпало уже темной золой, сказал с силой: — Пусть будет драка! Не побоюсь! И мне в морду насуют, знаю, но и я кое-кому синяков наставлю! И не один я буду драться. Придут в степь люди с дерзкой мыслью и крепкой костью!..

На другой день Темир уехал. Уже простившись с отцом и Кожагулом, он вышел на крыльцо и тут вдруг остановился и стоял долго, с лицом напряженным и отсутствующим. Галим Нуржанович сначала удивился, но вскоре понял: в глубине сада монотонно и глухо, как в бочку, куковала кукушка.

— Сто один!.. Сто два!.. Сто три!.. — отсчитал Темир, взмахивая рукой, и весело засмеялся. — Долгий у меня век будет. Вот это хорошо! Впереди столько работы, котлом не прикроешь!

Он крепко, нетерпеливо потер ладонью бритую голову, и опять появились в его глазах беспокойство и недовольство собой.

Через два месяца после его отъезда была объявлена война. Вскоре пришло от него письмо. Темир писал, что он мобилизован и едет на фронт. Второе письмо он прислал с дороги. Третье письмо пришло осенним ненастным вечером, когда по крыше и стенам шуршал дождь, а разгулявшийся ветер стучал в окно веткой, заставляя Галима Нуржановича вздрагивать, подходить к окну и прислушиваться. Из колхоза, через который школа получала почту, прискакал нарочный. Он привез директору пухлую бандероль. На ней был номер полевой почты, но адрес написала незнакомая рука. Охваченный расслабляющим предчувствием несчастья, он вскрыл бандероль. Там была толстая потрепанная тетрадь, сшитая из нескольких школьных тетрадок. Директор раскрыл ее и узнал неэкономный, размашистый почерк сына. В тетрадь была вложена фронтовая фотография сына, увеличенный портрет с которой висит теперь в кабинете, и письмо однополчан Темира. Они извещали отца о славной смерти сына…