Вторая весна - [2]

В голосе его звучала молодая, горячая злость. Она же подняла его со скамейки, и он начал быстро, нервно ходить, поглядывая на степь. Галим Нуржанович покосился на сына. Опять он полон этого непонятного беспокойства и недовольства собой, что всегда светятся в его глазах.

— Она та же, что и при хане Аблае, — остановился Темир и, сцепив крепко за спиной руки, обвел степь медленным взглядом. — Ковыль, полынь, верблюжья колючка! А через месяц и это выгорит, и будет она лежать, как пепелище огромного костра. Суслику жить нечем! Если колхозники поторопятся, они накосят тощую скирду сена. Плохого сена. В непаханой степи сено со старьем, и скот неохотно его ест. Вот все, что она даст человеку. Бесполезный пустырь! Отцы отвоевали степь у баев и кулаков. Такое богатство отвоевали! А мы, сыновья, не можем распахнуть этот золотой сундук!..

Над степью поднялась огромная мутная луна, и вдали, в степи, что-то забелело, как разостланные полотна. Потом, когда луна поднялась выше и прояснела, стало видно, что это машет лисьими хвостами пушистый ковыль.

— Посмотрите, ата, — указал Темир вдаль, — как размахивает своими бунчуками ковыль. Апырмай, совсем степной султан, празднующий удачный набег! Смотрите, как он бушует. Именно бушует, черт его возьми! Нетронутая ковыльная степь! Сказочный клад плодородия! Тучные урожаи! — с горьким восхищением воскликнул он. — А где эти урожаи? Почему мы не поднимаем, не пашем эту плодородную землю? Почему мы сталью лемеха не вскрываем этот золотой пласт? Степь, мать наша! Ты для казаха все. Дом, работа, горе, радость, любовь и все мысли наши, все тут! Почему же и мы с вами, ата, природные степняки, смотрим равнодушно, как нищенствует наша мать? Почему, ата?

Он внезапно замолчал, сел на скамью и конфузливо улыбнулся отцу:

— Простите, ата, я обидел вас?

Галим Нуржанович покачал головой:

— Нет, сынок, ты прав в своих обвинениях. И вот теперь я знаю, что ты носишь в душе. Я не специалист, спорить с тобой не могу. Но нужно ли это? Ты знаешь сказку об Алдаре-Косе, о нашем хитром и мудром Алдаре-Косе? Не удивляйся, сказка говорит о том же, о чем говоришь сейчас и ты… Пашет жигит на волах степь. С него пот ручьями льется, а волы даже языки высунули. Хорошо работает! А мимо шел безбородый насмешник Алдар-Косе. Посмотрел он, покачал головой, вот так же, как я только что покачал, и говорит пахарю: «Отдохни, досым[1], кумысу попей, усни часок, а я за тебя пахать буду». Жигит рад помощнику, бросил плуг, кумысу напился, лег и уснул. А Косе этого и ждал. Отрезал он у волов хвосты, воткнул их в землю, а волов в овраге спрятал. Потом разбудил пахаря и говорит: «Беда, досым! Недолго я пахал. Страшными голосами замычали вдруг твои волы и ушли в землю. Видишь, одни хвосты торчат!» Посмотрел жигит на хвосты и схватился за голову: «Ой-бой-ёй, правда, беда! Нельзя казаху землю пахать, скот погубишь!..» Вот и вся сказка, сынок. Понятна она тебе?

Темир слушал внимательно, покусывая сорванную травинку и поглядывая исподлобья на отца. На бледном под луной лице его сухо, зло блестели глаза.

— Я слышал эту сказку. А с Алдаром-Косе и я встречался.

Он повернул правую руку ладонью кверху и протянул отцу. Ладонь изрыли широкие и глубокие шрамы-ожоги. Отец схватил его руку и поднес близко к главам.

— Что это? Зверь грыз твою руку?

— Алдар-Косе поздоровался со мной, — недобро улыбнулся Темир, — хотел сжечь мою ниву. Дело старое, прошлого года. И не пойму я, кто наш Алдар-Косе, наивный простак или опасный враг? А конец этой сказки можно видеть там! — посмотрел он вниз, на редкие, подслеповатые огни колхоза. — Мало огней, мало песен и мало хлеба.

— Да, колхоз слабый, как овца в конце зимы, — вздохнул печально Галим Нуржанович.

— А называется он «Жаксы-Жол»[2]. Хорошее название! И горячая вера в нем и крепкая надежда. А мы с вами видели их поля. Нет на свете ничего печальнее тощей и сорной нивы. Сеют на истощенной земле, скот голодает, а порой и гибнет на проклятых тебеневках в зимней степи под снегом и буранами. Зимой придет чабан в колхоз с одной герлыгой и зальется слезами: «Овцы погибли. Джут!..» — Темир задышал часто и шумно. Его брови дрожали. — Джут! Проклятое слово! Когда я слышу его, я вижу, как по снежной степи шагает громадная, до облаков, мертвая корова, с выдранными птицами глазами, с лохмотьями шкуры на спине и боках. Она косится на меня пустой орбитой и взметывает снег ободранным хвостом. А на голове ее, меж рогов, сидит орел-могильник, траурно-черный, космоногий, зобастый и такой сытый-сытый…

— Замечательный образ! — Галим Нуржанович улыбнулся невесело. — Годится для мрачной баллады. Где ты его взял?

— У нас в степи. Прошлой зимой видел скот, погибший от джута. И такая корова там была. И стервятник меж рогов сидел.

— Тоже старое дело?

— Старое? Ой-бой-ёй, ата! — голос Темира зазвенел сдерживаемым раздражением. — Разве можно ручаться, что это «старое» не повторится и в этом году, и в будущем? Стыдно, стыдно всем нам!

Он смутился своей горячности и замолчал. Молчал и Галим Нуржанович. Темир вдруг крепко обнял отца за плечи и близко придвинул свое лицо к лицу старого учителя. Глаза юноши под широкими, как у отца, бровями смотрели умоляюще.