Вторая молодость любви - [70]

— У него и акцента-то никакого нет, — поддержала мужа Сашенька.

— Все это я знаю, однако встречают по одежке, а акцент — уже потом, к сожалению, — вздохнул Петр Александрович.

И тут раздался звонок — пришел Генрих, возбужденный, радостный, с двумя большими полиэтиленовыми сумками.

— Простите, Петр Александрович, только вырвался, даже позвонить не мог. Не сердитесь. Зато все у меня получилось!

— Все-все? — по-детски радостно спросил старик.

— Ну-у, не совсем все-все, но то, что задумывалось на первом этапе. Вот и пришлось отметить с представителями фирм это событие в ресторане. Я там кое-что прихватил и для нас, так что продолжим отмечать дома. Мить, тут по твоей части — парочка бутылок.

Митя потер руки как истинный любитель, и они удалились на кухню.

Возможно, у Генриха теплилась слабая надежда застать на кухне Таню, потому что стоило мужчинам удалиться, как улыбка и радостное выражение мгновенно исчезли с его лица.

— Таня занята, как и в воскресенье? — спросил он.

— Видимо, так, — мрачно ответил Митя.

— Понятно… Не может же человеку во всем везти. Вот с делами у меня полный порядок — все работает, как часы. А в остальном…

Вошли Сашенька и Петр Александрович.

— Мы тут с винами разобрались, а ты, Сашенька, управляйся со снедью, — сказал Митя.

— Еда несколько экзотическая, — пояснил Генрих. — Я случайно набрел на армянский ресторан в помещении Союза писателей, в крыле так называемого дома Ростовых. Потрясающая кухня и прелестное название — «Старый фаэтон». Мои фирмачи были в восторге. Мне там настолько понравилось, что я сразу же договорился устроить у них и отвальную.

— А я ждала, что соберемся у нас, — разочарованно протянула Сашенька.

— Прости, но думаю, так лучше, — с грустью ответил Генрих.

— Может, ты и прав… — задумчиво завершил тему Митя.

Генрих улетал крайне разочарованный. Его досада и обида сменились раздражением и чувством оскорбленного самолюбия. С такой страстью Таня отдалась ему, столько слов любви произнесла — и все фальшь? Если у нее есть причина отказаться от замужества, то зачем же прятаться от него, ведь он не проходимец или насильник какой-нибудь, не искатель приключений. Даже не нашла времени поговорить по телефону, попрощаться.

Оставалось зажать свое чувство в кулак и пережить безответную любовь так же, как это было двадцать с лишним лет назад. Но тогда он был молод, и жизнь сулила массу перемен, а увлечение Сашенькой принесло ему горечь, но не отчаяние. Любовь же к Татьяне стала для Генриха последним светом в окошке, и потому так больно было сознавать, что она безнадежна.

По приезде в Германию Генрих с жадностью набросился на работу, не оставляя себе никакого просвета для раздумий — вечером валился в постель и засыпал как убитый, утром, как обычно, вставал в шесть, потом пробежка, легкий завтрак — и снова работа.

Первоначально он планировал вернуться в Москву через пару месяцев, но по здравом размышлении решил, что июнь не лучший месяц для деловой поездки, так как по опыту знал, что летом Москва вымирает и никого не найти на месте, не поймать. Генрих сообщил об изменении намерений своим контрагентам, и те сразу же согласились с ним, впрочем, они всегда соглашались с этим странным немцем, который генерировал идеи и предложения, формулируя их аргументированно, четко и ясно.

Решили, что в Москву он приедет в сентябре.

Московское лето Таня переносила тяжело: было жарко, душно, скучно и одиноко. Лилька с Лехой забегали к ней периодически, приносили фрукты, словно их в доме Ореховых не было. «Не могу я навещать беременную подругу с пустыми руками», — заявляла Лиля, когда Таня журила ее за излишние траты.

У Лехи появились в голосе покровительственные нотки, но неизвестно — только ли по отношению к Таньке или он теперь со всеми говорил именно так. Дело понятное, все-таки почти женатый человек, семейный, не мелочь пузатая, студенческая.

Потом у ребят началась сессия, а позже они уехали отдыхать на какие-то озера, а Тане пришлось довольствоваться только обществом тети Маро.

Она открывала в этой старой женщине блестки литературного таланта, которые когда-то щедро дарились ее ученикам, а теперь оставались невостребованными. Вообще в ней поражало сочетание широкой образованности и интеллекта с необыкновенной, почти деревенской уютностью, домовитостью и рачительностью.

Дома Танька старалась делать всю нетяжелую работу, чтобы к приходу матери был обед или ужин, в зависимости от часов ее приема в консультации. Отец почти каждый день спрашивал, не слишком ли она перегружается хозяйственными делами, но Таня неизменно отвечала, что делает лишь то, что не требует физической нагрузки.

Главным и обязательным ее занятием были прогулки, вернее, выхаживания после завтрака и после обеда предписанных матерью километров.

В конце июля, когда после завтрака Танька отшагала свой привычный маршрут и перед возвращением домой присела отдохнуть на скамейку возле пруда, что находился недалеко от них, к ней неожиданно подсел Михаил. Она не заметила, как он подошел.

— Здравствуй, моя девочка, я вернулся.

— Я не твоя девочка, — резко ответила Таня и встала.