Всюду жизнь - [28]

Если вы подумали, что эта колонка о том, как одни идиоты непонятно зачем защищают жулика, а другие идиоты тоже непонятно зачем так же рьяно защищают убийцу, то это не совсем так. Во-первых, нельзя людей огульно называть идиотами. Во-вторых, я не знаю, жулик Ходорковский или нет, убийца или нет Иванникова. Действительно не знаю, некомпетентен я в этом. В-третьих, меня прежде всего беспокоит то, что гражданское общество в нашей стране устроено так, что двести человек защищают Ходорковского, еще сто – Иванникову, и те и другие друг на друга никакого внимания не обращают, в итоге получается, что идешь по Каланчевской – а там гражданское общество стоит в виде кучки маргиналов на тротуаре. А мимо нормальные люди ходят. И милицейское оцепление рядом стоит.

А на самом деле надо, чтобы не кучки маргиналов боролись за нечто не интересное остальным кучкам маргиналов, а все гражданское общество боролось за что-нибудь, касающееся всех. По-моему, это не такая фантастика, как может показаться на первый взгляд. Люди, защищающие Ходорковского, и люди, защищающие Иванникову, – у них же очень много общего. Хотя бы в том смысле, что ни те, ни другие не способны толком объяснить, за что и против чего они борются. Значит, и тем и другим нужно учиться доказывать оппонентам и наблюдателям свою правоту. И тех и других, полагаю, могла бы научить этому большая, выходящая за рамки их традиционного круга дискуссия о том, от чего можно отказываться во имя гражданского общества, а от чего нельзя. У меня есть стойкое ощущение, что гражданское общество станет настоящим только тогда, когда вместе с Мариной Литвинович защищать Ходорковского выйдет (конечно, с какими-нибудь оговорками – но выйдет) Константин Крылов, а вместе с Константином Крыловым защищать Иванникову выйдет Марина Литвинович.

1 июня 2005

Обнимая Яшина и Воробьеву

Двадцать шестого апреля около шести вечера у меня зазвонил телефон, я взял трубку, и, как обычно, веселый голос моего друга Ильи Яшина спросил меня: Кашин, мол, угадай, где я сейчас, откуда звоню?

– Конечно, из ментовки, – ответил я и оказался прав – почти за час до начала традиционной демонстрации белорусской оппозиции «Чернобыльский шлях» белорусская милиция задержала приехавшего в Минск Илью и его друзей-соратников. Наутро минский суд приговорил задержанных к нескольким суткам административного ареста. В Москве началась предсказуемая истерика – каждый день оставшиеся в России активисты молодежных «Яблока» и СПС выходили на несанкционированные митинги к белорусскому посольству, требуя освобождения арестованных товарищей, и я тоже ходил туда – вначале просто как репортер, затем, когда начались выходные, как частное лицо, недовольное арестом друзей в соседнем, пускай братском, но все-таки чужом государстве. Я стоял, слушая речи ораторов и вялые крики милиционеров (они сознавались, что получили установку – антилукашенковские митинги не разгонять), и думал о том, что я скажу Яшину и остальным, когда они, отсидев положенные сутки, вернутся в Москву.

На четвертый день неожиданно стало известно, что минский горсуд пересмотрел собственное решение об аресте русских активистов и все 14 человек едут на поезде домой. Поезд прибывал по расписанию на Белорусский вокзал около пяти утра, и, стоя на перроне, я поглядывал на позирующего перед телекамерами идеолога СПС Гозмана и думал: «Ну вот, еще несколько минут, и я скажу Яшину, его заместительнице Воробьевой и всем остальным, что я о них думаю». Женский голос по вокзальной трансляции объявил о том, что нумерация вагонов отсчитывается с хвоста поезда, уже тогда, когда головной вагон появился на перроне. Кто-то из встречающих – кажется, пресс-секретарь «Яблока» Казаков, сообразив, что мы не там стоим, бросился бежать по перрону от вокзала, за ним побежали телеоператоры и фотографы, еще через несколько секунд помчался навстречу поезду и я – несколько лет не приходилось мне бегать наперегонки с кем бы то ни было, но тут – я сам не ожидал, – я легко оставил позади и Казакова, и фотографов с операторами. И когда Яшин и Воробьева соскочили с подножки своего пятого вагона, я, обогнав остальных встречающих, раскинув руки, обнял обоих – и Илью, и Ирку, и долго тискал их в объятиях, моментально забыв все злые слова, которые я для них заготовил. Потом Яшин пафосно говорил в телекамеры, что там, в белорусских застенках, он и его товарищи поклялись друг другу до последней капли крови бороться, чтобы в России не установился режим, аналогичный лукашенковскому. Я слушал и понимал – никогда, совсем никогда я не скажу этим очень симпатичным мне молодым людям ни одного слова, опровергающего их детские наивные представления о диктатуре и демократии.

И действительно, когда назавтра мы собрались за одним столом и Яшин рассказывал мне о нечеловеческих условиях в лукашенковских застенках – не давали полотенец и туалетной бумаги, кровати в камере были излишне жесткими и так далее, – я пытался вяло возражать – мол, трое суток в тюрьме с последующей триумфальной в пиаровском смысле депортацией на родину – это еще не признак кровавой диктатуры, и кровать без матраса – это еще не пытка, а потом подумал – а зачем спорить? Не важно в данном случае то, что Лукашенко – никакой не тиран, а, напротив, один из немногих, наряду с Уго Чавесом и Ким Чен Иром реальный оппозиционер мировому диктатору Бушу, и существование его вегетарианского, дающего заезжим революционерам по десять суток, а потом стыдливо пересматривающего приговоры режима – залог того, что еще не весь мир превратился в один большой Ирак. Рыдающей от радости на перроне Ирине Воробьевой, произносящему на том же перроне пафосные глупости Илье Яшину это на самом деле не особо важно – а чувство обретенной и оттого гораздо более ценной свободы – вот оно действительно стоит очень дорого. И не только для четырнадцати пародийных узников, потому что свободы нам в современной России, правда, очень не хватает. Но если я, во многом обуржуазившийся на своей непыльной работе корреспондент деловой газеты, с этим смириться еще могу, то пускай с этим не мирятся Яшин и его друзья, и пусть в большой стране будет полтора десятка милых смешных подростков, для которых свобода – абсолютная ценность.