Всяко третье размышленье - [25]

— Зависит от того, куда их вставляешь, сообщает, театрально подмигивая, Нед.

Мы едем к Киава-Айленду, надеясь, что берег там окажется достаточно теплым для ночевки в палатках, если не для купания нагишом, перспективу коего, во Флориде, а то и в Джорджии, мы — во всяком случае, мужчины — с радостью предвкушаем. Дж. И. Ньюитт находит risqué[50] выходки Джинни Гиман интересными; его подруга — нет. Развалясь на заднем сиденье „олдсмобиля“, он демонстративно обнюхивает собственные большие пальцы, затем тянется к Маршиным, однако та легонько отталкивает его руки. Подбираясь к их первому, первокурсному соитию, они сначала тискали друг дружку сквозь одежду, потом забрались под нее, и тогда указательный палец взволнованного Рассказчика прошелся по влажной Вульве девушки, а там и проник в ее Влагалище (волнующие слова, их так живо воскрешают в памяти mons Veneris[51], что в воображении Дж. они всегда начинаются с прописных букв), прежде чем впервые ввести туда свой смущающийся, но готовый на все пенис, — то же самое он привычно проделывает и до сей поры: в виде любовной прелюдии и для пущего предсовокупительного увлажнения. Ему случается даже, когда они любят друг друга в сидячей позиции или он лежит на спине, а Марша восседает на нем, слегка проникать тем же пальцем в ее анус (против него она возражает из соображений скорее гигиенических, чем нравственных, давно уже дав понять, что никаких анальных сношений, кои Нед, по его уверениям, практикует время от времени с Джинни, у них не будет. Ей геморрой без надобности, большое спасибо!). Да, но большие пальцы?

— Фиоритура речи, не более, — сообщает в тот вечер Нед (мы сидим у костра и болтаем на эту тему, подкрепляясь хот-догами и пивом). Вслед зачем вставляет в рот Джинни извлеченную им из булочки, похожую на жареный фаллос сосиску, а другой рукой зачерпывает со сковородки тушеную фасоль. — Пальцы были придуманы раньше, чем поебоны, ведь так?

— Я — за, обеими руками, — вот лучшая реплика, какую удается придумать Рассказчику.

— За что? — с притворным недоумением осведомляется Марша, а Джинни, нарочито зажмуриваясь и поджимая ягодицы, шепотом отвечает:

— За большие пальцы.

Обе пары, возбужденные игривыми шуточками, приканчивают пиво и уединяются, если так можно выразиться, в их стоящих бок о бок посреди почти безлюдных, поскольку еще холодных, Киавских дюн палатках: Рассказчик с Маршей тихо устраиваются в уютных пределах двойного спальника, он обнимает подругу сзади и выскакивает из нее перед самым извержением семени, поскольку кондомы оба находят отвратными, а вставить диафрагму она никак не удосужится; Нед и Джинни, будто напоказ соседям, ведут себя в их еще освещенной изнутри палатке весьма непринужденно:

— Да! Да!

— А вот это тебе как?

— Да!

— Он что же, сразу два больших пальца ей вставил? — гадают их приятно утомленные соседи.

— Если не три — на ногах их тоже по штуке имеется.

К чему Марша добавляет:

— Эта девица, голову даю на отсечение, она готова проделывать что угодно и схем угодно!

— Интересная мысль, — на пробу замечает Рассказчик, однако ответа не получает.

— По зрелом размышлении, — говорит Нед назавтра или через день, — не желаю я жениться только для того, чтобы спастись от призыва.

Мы разбиваем лагерь на Амелия-Айленде, чуть южнее границы штата Флорида, мальчики разбирают рюкзаки и ставят палатки, девочки отправляются на машине в ближайший универсальный магазин, дабы пополнить наши запасы, самые разные — ото льда и еды до туалетной бумаги и „тампахса“: Джинни объявила, что чувствует приближение месячных („Хреново вам придется, ребятки“, — подтрунивает над ней Рассказчик, на что Джинни ответствует: „Кто тебе это сказал? Кота можно убить не одним способом“. — „Да и кот в нашем мешке не один, — добавляет Нед, — на всякую киску хватит“. — „Ну хватит уже!“ — обрывает его Марша, которая позже с укором скажет Дж., что заткнуть Неду рот следовало ему).

— Вы с Маршей женитесь сколько влезет, у вас так и так давно к этому дело идет. А я к оседлой жизни пока не готов.

После семнадцати лет непрерывной учебы-учебы-учебы, заявляет Нед, от детского сада до бакалавриата, он почти решил, что в магистратуру поступит, если поступит вообще, по Журналистике, а не по Творческому Писанью: проведет, рискуя загреметь в армию, год или два в Джонсе Хопкинсе или в Айове (Хопкинс, признает он, университет получше, однако в его программе МИ присутствует лишь символический курс по журналистике, а Айова дает практическую подготовку к работе газетчика), а после вылезет из Башни Слоновой Кости и бросится В Объятия Жизни — как молодой Хемингуэй, который не идет у него из головы на всем нашем пути к Ки.

— Опыт, дружище! Жизненный опыт, а не одни лишь книги-книги-книги и болтовня-болтовня-болтовня — только он даст нам нечто реальное, такое, о чем стоит писать.

В общем-то, да: идеи друга производят на Рассказчика, как и всегда, немалое впечатление. Однако он знает, и говорит об этом, что хорошо оно или плохо, но курс обучения В Объятиях Жизни, особенно мачистско-хемингуэевский вариант такового, ему не по душе. Марсель Пруст в его обитой пробкой спальне, Франц Кафка в серенькой бюрократической конторе, Уильям Фолкнер в миссисипской почтовой — все они обошлись без Объятий Жизни, что не помешало им стать по меньшей мере такими же, как Мачо Эрни, основателями литературного модернизма. А другая наша путеводная звезда, Джеймс Джойс: много ли времени потребовалось ему провести на переднем краю, там-где-заваривается-каша, чтобы перейти от спокойно реалистических „Дублинцев“ и Портрета художника в юности» к «Улиссу» с его сложным «мистическим реализмом», а там и к последнему, строго говоря, слову авангардного модернизма, к «Поминкам по Финнегану»?