Всякая плоть – трава - [17]

– Спасибо, сэр.

– Не стоит благодарности, – сказал он и помахал рукой на прощанье. – Еще увидимся.

Глава 4

Я медленно прошел через прихожую – Нэнси нигде не было видно, ее не оказалось и на веранде, а я-то надеялся, что она меня там ждет. Она ведь сказала – да, попозже увидимся, нам надо о многом поговорить, и я, конечно, решил, что это значит – попозже сегодня же вечером. А может, она совсем этого не думала. Может, она думала – как-нибудь в другой раз. Или, может, она меня ждала, а потом ей надоело. Я ведь и правда очень засиделся у ее отца.

В безоблачном небе взошла луна, в тиши – ни ветерка. Исполинские дубы стояли недвижно, как изваяния, летнюю ночь пронизывали сверкающие нити лунного света. Я спустился с крыльца и замер, будто очутился в каком-то заколдованном круге. Эти великаны-дубы, словно призрачные угрюмые стражи, и все насквозь пронизавший лунный свет, и необъятная тишина, полная затаенным ожиданием чего-то, и слабый, какой-то потусторонний аромат, незримой пеленой стелющийся над податливой чернотой под ногами, – да разве это мой знакомый, привычный мир, моя Земля?

А потом колдовство рассеялось, сверканье померкло – меня вновь окружал тот прежний мир, который я знал с детства.

В летней ночи меня пробирала дрожь. Быть может, то был холод разочарования от того, что меня выгнали из волшебной страны, от сознания: она существует, эта страна, но у меня нет надежды там остаться. Я ощутил под ногами асфальт дорожки и ясно видел теперь, что тенистые дубы – все-таки просто дубы, а никакие не изваяния.

Я встряхнулся, точно пес, вылезший из воды, окончательно овладел собой и зашагал по дорожке. Вот и моя машина; я обошел ее, нашарил в кармане ключи и распахнул дверцу.

Только усаживаясь за баранку, я увидел, что рядом сидит Нэнси.

– Я думала, ты уже никогда не придешь, – сказала она. – О чем это вы с отцом так долго рассуждали?

– Да так, о разном. Все пустяки, ничего интересного.

– Ты часто у него бываешь?

– Нет, не очень.

Почему-то мне не хотелось объяснять ей, что до этого вечера я ни разу с Шервудом и двух слов не сказал.

В темноте я на ощупь вставил ключ.

– Прокатимся? – предложил я. – Может, заедем куда-нибудь, выпьем по стаканчику?

– Нет, не стоит. Лучше просто посидим и поговорим.

Я откинулся на спинку сиденья.

– Славный вечер, – сказала Нэнси. – Тихо, спокойно. По-настоящему тихое место теперь такая редкость.

– Тут у вас есть совсем заколдованное местечко, – сказал я. – Как раз перед крыльцом. Я нечаянно ступил на него, да только колдовство быстро пропало. Все заливает луна, и так странно пахнет…

– Это те цветы…

– Какие?

– На клумбе, что у поворота дорожки. Она вся засажена чудесными цветами, их еще давно отыскал где-то в лесу твой отец.

– Значит, и у вас они растут, – сказал я. – Наверно, в Милвилле в каждом саду есть такая клумба.

– Твой отец был необыкновенно славный, я таких людей больше не встречала. Когда я была маленькая, он всегда мне дарил цветы. Бывало, иду мимо, а он непременно сорвет хоть один цветок и даст мне.

Да, правда, отец был, что называется, очень славный. Славный и сильный, и при этом странный, и, однако, несмотря на свою силу и на все свои странности, удивительно мягкий. Цветы, плодовые деревья и все, что растет на земле, он знал как свои пять пальцев. Помню, кусты томатов у него поднимались высокие, крепкие, листья у них были какого-то особенно густого темно-зеленого цвета, и по весне весь Милвилл приходил к нему за рассадой.

И вот однажды отец понес вдове Хиклин томатную и капустную рассаду и корзину многолетних растений – и возвратился с какими-то странными лиловыми цветами: он наткнулся на них по дороге, в Темной лощине, осторожно выкопал с полдюжины, заботливо окутал корни куском холстины и принес домой.

Никогда еще отец не видывал таких цветов; оказалось, и никто другой их прежде не видел. Отец высадил их на отдельную клумбу, ходил за ними, как за малыми детьми, и цветы благодарно отозвались на добрую заботу. И теперь едва ли найдешь в Милвилле клумбу, где не росло бы хоть несколько лиловых цветов – цветов, открытых моим отцом.

– Странные они, эти его цветы, – сказала Нэнси. – А удалось ему определить, к какому виду они относятся?

– Нет, – сказал я, – так и не удалось.

– Надо было послать образчик в какой-нибудь университет хотя бы. Кто-нибудь объяснил бы ему, что же это такое.

– Да он сколько раз об этом заговаривал. Но так и не собрался. Всегда дел по горло. Ни минуты передышки. С этими теплицами вечно крутишься как белка в колесе.

– Ты сильно не любил теплицы, Брэд?

– Не то чтобы уж очень не любил. Я с детства к ним привык, умел кое-как управляться. Но у отца был особый дар, сноровка, а у меня – нет. Вся эта зелень у меня просто не желала расти.

Нэнси потянулась так, что руками, сжатыми в кулаки, коснулась верха машины.

– А приятно вернуться домой! Пожалуй, я тут поживу. Мне кажется, папе плохо одному.

– Он говорил, ты хочешь стать писательницей.

– Так и сказал?

– Да. По-моему, он не считал, что это секрет.

– Ну пусть. Но вообще об этом как-то не говорят заранее, надо сначала написать хотя бы половину. Может быть, ничего и не выйдет, тут столько подводных камней… Есть такие мнимые литераторы – либо он вечно что-то пишет и никак не допишет, либо вечно рассуждает о своей будущей книге и никак за нее не сядет, а я так не хочу!