Вся жизнь конспирация. История семьи нелегалов - [17]

Вспоминается, как 7 ноября 1942 года я сидел на дереве и принимал сообщение Центра. Уже наступили первые холода, болото покрылось коркой льда. Дул сильный ветер, по небу мчались темные тучи, а по земле стелилась поземка. Дерево раскачивалось, даже потрескивало. Меня сильно продувало со всех сторон, коченели пальцы, а в варежках записывать текст невозможно. К тому же, как на зло, слышимость радиосигналов была плохая, приходилось часто запрашивать повтор.

Топкин с нетерпением ждал конца сеанса, видел, как трудно мне приходилось работать на морозе. Подойдя к дереву, дотянулся до меня и передал с полкружки самогона, чтобы я согрелся. Я отказывался, но он настоял. От непривычки к спиртному я не мог толком понять: то ли дерево меня качает, то ли земля ходит подо мною, но, как бы там ни было, наконец, принял радиограмму полностью и с помощью Топкина, счастливый и довольный спустился на землю. Несколько обогревшись у маленького костра в общем шалаше, я затем в отдельном закутке расшифровал полученную телеграмму. Пришла радостная весть — нас всех поздравляли с 25-ой годовщиной Великого Октября, а командира отряда И.Ф. Топкина и комиссара В.А. Цветкова с награждением орденами «Красного Знамени». Добавлю, что после выполнения этого сложного сеанса связи мой авторитет как радиста в отряде повысился. В дальнейшем. другие радисты обращались ко мне за помощью при возникновении технических затруднений.

Позднее я стал использовать рацию для приема в ночное время сводок Совинформбюро, которые предназначались для областных газет. Диктор читал текст медленно, а названия освобожденных городов, деревень и местностей передавал по буквам. Это позволяло производить точные записи. Утром я зачитывал сводки Совинформбюро всему отряду, т. е. тем, кто находился в лагере. Затем эти сводки мы переписывали и вывешивали в близлежащих деревнях, удавалось даже там, где находились немцы и полицаи. Об одном любопытном факте мне рассказали бойцы: в одном селе священник зачитывал наши сводки во время проповедей. Выслушивали их и местные прихвостни-полицаи, однако гитлеровцам об этом не сообщали. Боялись гнева народного.

Находясь в тылу врага, мне приходилось выполнять не только свои прямые обязанности радиста-шифровальщика, но и заниматься делами штабного характера, ведением протоколов допросов пленных, составлением листовок, сводок радионовостей и других, подчас не свойственных мне функций. Однажды, например, довелось ассистировать врачу при операции.

Привезли к нам из соседнего отряда раненого лейтенанта, в правом плече у него застряла пуля. Рана гноилась, грозила опасность возникновения гангрены. Требовалось хирургическое вмешательство. Врачом в отряде был Халаджиев Александр Никитич, окончивший в начале войны ускоренный курс военного факультета 2-го Московского медицинского института. После осмотра раненого он решил оперировать и в качестве ассистента выбрал меня. На следующий день мы прокипятили на костре весьма скудный хирургический инструмент, положили раненого на стол, закрепили ремнями его руки и ноги. Оба тщательно вымыли руки по локоть и продезинфицировали их спиртом. Халаджиев взял заранее изготовленную из проволоки маску, набил ее ватой, пропитал хлороформом и осторожно наложил на лицо Дружинина, предложив ему глубоко дышать. Наркоз подействовал. По команде врача я подавал ему вату, нужные инструменты, бинты различных размеров и следил за состоянием оперируемого.

Вот в таких примитивных условиях была проведена операция лейтенанта Дружинина Павла Давыдовича. Хотя извлечь пулю не удалось из-за опасности повредить кровеносные сосуды и недостатка нужных инструментов, все же умело обработал и очистил рану, чем облегчил состояние раненого. К сожалению, опасность возникновения гангрены оставалась. Со временем число раненых у нас увеличилось, поэтому встал вопрос об их отправлении на «Большую землю». По согласованию с Центром шестнадцатого декабря сорок второго года несколько подвод с ранеными, в том числе и Дружининым, санным путем под охраной группы автоматчиков и двух пулеметчиков тронулись в направлении озера Червоное в расположение партизанского соединения Сидора Артемовича Ковпака, у которого была авиационная связь с Москвой. Совершив двухсоткилометровый переход по тылам противника, обоз благополучно прибыл к Ковпаку, и раненые вскоре были отправлены самолетом в Москву.

Поздним осенним вечером 1943 года мы уже расходились по землянкам, как вдруг услышали гул моторов приближавшегося самолета. Он летел, как бы осматривая местность, на высоте метров 500, с мигающим под фюзеляжем огоньком. Рейса из Москвы не ожидали, поэтому приняли его за противника. Я попросил майора разрешения обстрелять самолет из противотанкового ружья. На втором заходе самолета я успел произвести по нему два выстрела. Самолет удалился. Спустя три-четыре дня выяснилось, что самолет принадлежал отряду партизан под командованием майора Парамонова. Он вместе с политруком навестил нас, и, конечно, все шутили и смеялись надо мной, обстрелявшим своих. Бывало и такое.

Как-то разведчики отряда связались с двумя женщинами, которые длительное время работали у оккупантов в буфете на станции Дрогичин. Они обрадовались возможности «насолить» немцам и себя в какой-то мере реабилитировать. Наши минеры приготовили два чемодана со взрывчаткой и научили, как и когда снять с мин предохранители. В поезде, следующем в Брест, к ним напросились на знакомство два немецких офицера. Женщины не растерялись, вместе с офицерами сошли в Бресте, и даже попросили их помочь сдать чемоданы в камеру хранения. Вернув им багажную квитанцию, офицеры предложили с ними встретиться вечером. Попрощавшись, женщины быстренько покинули город, так как часовой механизм на минах работал уже не в их пользу. Они достигли леса, когда со стороны брестского вокзала донесся гул взрыва. Взрывная волна обвалила стену камеры хранения в буфет, где находилось много гитлеровцев, кроме того, рухнул потолок, погребая под собой оккупантов. Случилось это в середине февраля 1944 года.