Вся история Фролова, советского вампира - [3]

На селе всё должно иметь научное объяснение. Когда туман поднимается на полях – значит, земля холоднее воздуха, от этого воздух резко охлаждается, вот влага и конденсируется. Всё по-научному. А когда человек из могилы встаёт и у живых кровь пьёт – на это наука объяснения не имеет. Ни психология это тебе не объяснит, ни медицина, ни марксизм-ленинизм, у которого, как известно, есть три источника и три составные части… Вот идёт мужик по полю. Споткнулся, упал и разбил себе губу. Чем ты это объяснишь? Ну, например, тем, что мужик был бухой. Это какое-никакое, но всё-таки научное объяснение. Но чтоб человек вчера умер, а сегодня ночью по хутору ходил, да ещё чтоб его никто не узнавал…

В общем, мужики теперь и сами не верят… А пять могил на кладбище ты куда денешь? А сгоревший автобусик? И не только автобусик, но и дом работника совхоза, товарища Фролова В. П, на месте которого теперь заброшенное пепелище. А Хорошеева, первого секретаря райкома партии, – убрали, как говорится, от греха подальше после этого дела. Перевели х** знает куда – не то в Краснодарский край, не то в Ставропольский – потому что негоже партийному руководителю у себя в районе вампиров разводить.

Партийные органы оказались против вампира бессильны. Военные вроде бы потом помогли, но сначала только хуже наделали. Одна милиция оказалась на высоте. Но это в переносном смысле, так как милиция оказалась на самом деле не на высоте, а под землёй, в глубоких пещерах, оказывая там помощь гражданам, защищая их от разных необъяснимых явлений. Но сначала, как я уже подчёркивал, ни х**а никто не мог поделать. Вы извините, что я выражаюсь – это я от волнения. Это ж я пишу – никому не показываю, а вас, дорогие друзья, я для себя придумываю: иначе – как писать? Нас про урожай писать учили, про социалистическое соревнование писать учили. Даже про любовь, если она моральному облику строителя коммунизма соответствует, – нас писать тоже учили. А про вампира – твою ж мать! – нас писать никто не учил.

Уже потом, по прошествии времени, появление этого вампира у меня почему-то связалось с развалом Советского Союза. Что меня поразило? Советский Союз ну никак не мог развалиться. Ну никак не мог! А он растаял, исчез из воздуха вокруг нас, это было как мистика какая-то хренова. Главное, всё вроде стоит, как стояло. Те же дома, улицы… Да что я говорю, люди – те же! Всё – то же. А Советского Союза нет. И ты смотришь в окно, видишь то, что сто раз видел, и понимаешь – это больше не Советский Союз, это теперь что-то другое. Но как?! А вот так. Не Советский Союз, и всё. И магазин больше – не Советский Союз, и кирпичный забор за магазином – тоже теперь не Советский Союз. И слово, написанное на заборе, – тоже уже не Советский Союз. Причём слово – не обязательно плохое. Слова, между прочим, на заборе разные писали. Я, например, однажды видел слово «экзистенциализм». Но это не у нас на хуторе, конечно. Это в городе. В Ростове-на-Дону. Я там учился в университете на факультете журналистики.

А в слове «экзистенциализм», между прочим, ничего смешного нет. Это такое учение, в основе которого лежит философский принцип: жить – не помирать! Ну, как-то так. И этот их Жан-Поль Сартр, он говорил, что жизнь по большому счёту – это то, что ты чувствуешь.

И значит, по логике, если ты чувствуешь, что Советского Союза нет, значит, его и нет. А если ты видишь и слышишь, то есть опять-таки чувствуешь, что вампир есть, то, значит, он есть, хотя его и не может быть. Не могло же быть вампира. А он был. И Советский Союз не мог развалиться. А его не стало. Дела…

Короче, был у нас на хуторе мужик, странный мужик, такой плотный, я бы сказал даже, что немного жирный. Это я бы сказал из чувства такта; по правде говоря, жирных на хуторе хватало, а он был, что уж тут, просто очень сильно жирный, ну прямо страшно исключительно жирный, иначе нет возможности его характеризовать. И кушал он, товарищи, хорошо… Обычный с виду мужик… Только он с войны пришёл уже какой-то тронутый. Вроде не раненый – руки-ноги на месте… Женился, потом жена умерла. Остался он один и больше уже не женился. Так и жил в нашем совхозе, работал в гараже, потом счетоводом.

Я его помню – обычный мужик! Бабы рассказывают, он, как на пенсию вышел, сидит у себя целый день в беседке и что-то жрёт: никого ж нет – детей нет, внуков нет – не обзавёлся, время ж надо как-то убить. По телевизору передачи не очень интересные показывают, хозяйство небольшое для одного человека, время девать некуда. А он как раз любил поесть. И что интересно, спиваться мужики часто спиваются, у нас на хуторе много кто спивается. Ну, не совсем чтобы до конца, но всякое бывает: и за бабой с топором гонялись, и по ночам на совхозной лошади девок университетских пугали. Случались тоже запои. И происходили деяния, за которые наказания предусмотрены Уголовным кодексом СССР. Но чтоб вот так извести себя едой – этого у нас в совхозе не было. Мужик, наверное, повредился умом на войне, но не сильно, не так чтобы бросалось в глаза, но был со странностями. И пошёл он не по питейной части, а чисто по линии жратвы.