Вступление в должность - [71]

У доктора дрожал голос и колотились зубы. Наверно, он сильно замерз ночью, если до сих пор не мог согреться у огня. Лицо у него было какое-то фиолетово-розовое, и руки, которые он все время потирал и протягивал к огню, тоже фиолетово-розовые, негнущиеся. Одет он был, как и Паша, не по погоде: телогрейка и брюки из простой материи, из какой шьют рабочие спецовки. Правда, на ногах у него были валенки, но, поскольку доктор высок, худ и костляв, валенки едва достигали до икр и казались чрезмерно широкими в голенищах.

Любушка не понимала, почему все они, кроме нее и корреспондента, так жиденько оделись, зная, что на дворе немалый мороз. Сама она в своих свитерах, торбасах и стеганке почти не ощущала мороза, но стоило снять рукавицу, как рука мгновенно начинала холодеть. Потом она подумала, что Слава и Володька надеялись, должно быть, на теплую кабину, а Паша вообще не собиралась ехать. Оставалось непонятно, отчего не оделся теплее доктор, заранее готовившийся к поездке. У Данилова болела жена. Юрий Петрович ехал к ней и в случае необходимости должен был увезти ее в больницу.

Любушке стало жаль мерзнущего доктора. Чтобы как-то утешить его, она сказала:

— Надо было на вездеходе ехать. Казарян ведь хотел послать вездеход.

— Казарян! — хмыкнул доктор. И спросил Любушку, — Почему же не послал?

Этого она не знала.

— Потому что сам укатил на нем, — снова хмыкнул доктор.

Он поднялся с пенька, стал ходить возле огня, размахивая руками, быстро складывая их крест-накрест и хлопая себя по плечам ладонями. Возможно, оттого, что доктор сильно сутулился и носил очки, он казался Любушке намного старше, чем был на самом деле, ибо на самом деле ему было двадцать шесть лет, и он совсем недавно закончил институт.

Возле тарахтевшего трактора все время слышались голоса.

— Давай, давай! — хрипло кричал Володька. — На меня, на меня!..

— Стоп, назад! — тенорком встревал корреспондент, — Сдай назад!..

— Пошел, пошел!.. — хрипел Володька. — Тихо ты!

Все это они кричали сидевшему в кабине Славе, махали ему руками. Слава то и дело высовывался из кабины, свешивал вниз курчавую голову, сдавал трактор назад, подавал чуть вперед, но проклятая гусеница никак не становилась на место.

— Может, чай поставить и консервы погреть? Сколько они уже с трактором возятся, пусть поедят, — сказала Любушка, обращаясь сразу к доктору и Паше.

Паша оторвала от огня раскосые глаза, поглядела на Любушку и, ничего не сказав, опять уставилась на пламя. Юрий Петрович пожал сутулыми плечами и безразлично пробормотал:

— Как хочешь.

Любушка побежала к саням. Навстречу кинулся привязанный к бочке Тимка. Пес подпрыгивал и норовил лизнуть ее в лицо — наверно, привык таким манером ласкаться к хозяевам. Любушка потрепала его по лохматому загривку. Пес отбежал от нее, вспрыгнул на бочку с горючим и принялся лаять на тарахтевший трактор.

Все, что находилось в санях, было густо притрушено рыжей хвоей и ветками в свежих надломах. Любушка смахнула с рюкзака хвою, достала новенький алюминиевый чайник, взяла из ящика три банки мясной тушенки, несколько пачек галет и сахара, отнесла продукты к костру, а сама пошла с чайником искать воду, наверняка зная, что нет в тайге такой расщелины, где бы не оказалось ручья.

Солнце успело подняться выше. Небо все больше очищалось от утренней туманности, яснело, голубело, и солнце уже не жиденькими скользящими лучиками, а крупными пятнами падало в просветы между деревьями, ложилось на землю яркими полосами, кругами, треугольниками. Если бы не мороз, можно было подумать, что осень только-только начинается, только-только вкралась в тайгу: ведь лиственницы еще не сбросили игл, еще горят в желтом огне березы, сине просвечивает на зеленых кустиках голубика, и нет в помине снега. Но начало октября — это начало, настоящей зимы. И очень плохо, если она вот так начинается. Уже стеклянно хрустит под ногами мох, а снега нет. Закостенели ягоды, и стали твердыми, как жесть, листья; насквозь промерзли стволы деревьев, на них вот-вот начнет, трескаться и пучиться кора, а снега нет и нет. Плохо не для людей — для оленей. Оленям трудно будет добывать, из-под снега запеченный морозами мох, у них станут трескаться копыта и кровить ноги, их начнут косить болезни, и самый страшный враг — голод.

Это Любушка знала прекрасно. И потому она обрадовалась, когда из кустарника выпорхнула, потревоженная, хрустом ее шагов, парочка белых куропаток. Испуганные птицы, беспорядочно взмахивая крыльями, унеслись от нее в гущу деревьев. Куропатки в низине — признак, что скоро ляжет большой снег, они всегда спускаются с высоты сопок, предчувствуя его. Эту примету знал каждый пастух и охотник.

Любушка нашла ручей совсем недалеко от места, где они застряли. Камнем разбила лед, опустила под лед чайник. Ручей был узкий, но глубокий, вода еще не промерзла до дна, и чайник мгновенно наполнился.

Спустя полчаса чайник шумно засвистел, зазвенел крышкой и выпустил из колпачка, закрывавшего носик, тугую струйку пара, извещая, что справился со своим делом. Любушка сняла его с горячих углей, пошла к трактору позвать ребят и корреспондента.