Вступление в должность - [47]

Весной пришел Архангел, осевший в Оме. Приходил летом, и следующей весной, и следующим летом, Приходил как старый друг-приятель, приносил спирт, сахар, чай, муку, консервы. Они выпивали, и, выпив, Архангел заводил ту же пластинку: Леон знает, где тайничок Одноглазого, какого же черта темнит! Такое богатство! Чуток тронуть — и кати на материк, живи как царь Николашка! Не хочет связываться с золотоприемщиками — Архангел все возьмет на себя. Кто запретит сдавать золото, раз ты его нашел? Кто запрещал сдавать Одноглазому?

Леон, даже крепко приложившись к спирту, неизменно отвечал, что никакого тайника нет, Одноглазому повезло случайно. Мишка уходил, через полгода или год снова являлся. Пока не привез в Ому жену Изу. Но тогда стали к Леону наведываться и геологи — вновь возродилась и ожила легенда о самородках в омской тайге. Его расспрашивали об экспедиции Зуева, о самородках Касымова. Он отвечал: нет золота в здешних местах. Ему не верили. Три партии побывали в Оме. Он был в этих партиях проводником, ибо знал уже тайгу не хуже пастуха Касымова. Он водил их с большой осторожностью, избегая опасных мест, и с облегчением вздыхал, когда они покидали Ому. Три партии покинули Ому с несбывшимися надеждами: металл, который изредка им попадался, не был годен для промышленной разработки.

А золото было. Не сразу, только пять лет спустя после того, как стал жить в тайге, он пошел в сопки и там, как и говорил перед смертью Одноглазый, нашел золото. Здесь была целая горная страна, сложный лабиринт сопок, расчлененных сплетением десятков ручьев, долин, расщелин, впадин и возвышенностей. Он не выходил из этого лабиринта две недели — и нашел тайник Одноглазого. Дно мелкого ручья с чуть приметно текшей водой было покрыто кусками и кусочками золота. Они горели в воде, крупные и мелкие, и желтым огнем светились на обоих берегах. Над ручьем нависала скала с гранитным боком, из этого бока выпирали каменные козырьки и площадки, они висели в воздухе, как висят в нем прилепившиеся к высотным домам балконы, с той лишь разницей, что эти причудливой формы балконы были чрезмерно велики, глыбасты и тяжелы. В любой момент какой-нибудь из этих наростов на скале мог сорваться прямо в ручей и раздавить его своей громадой. Леон ступал сапогами по золоту, втаптывал его в грунт, поддевал носком сапога мертвые камни, лежавшие здесь столетиями вместе с другими камнями, серыми и зеленоватыми окатышами гальки, отшвыривал сапогом попадавшиеся на глаза золотые самородки — они были ненавистны ему. И он снова дал себе зарок, что никогда не приведет людей к этому ручью, под это скопление гранита вверху, могущего принести им смерть.

Через два года он нашел в том же лабиринте сопок и ручьев еще одну золотоносную жилу, километрах в десяти от первой. И тогда ему стало ясно, почему самородки, которые сдавал Одноглазый, были разной пробы.

9

К весне Леону полегчало, и к тому времени как зазеленела тайга и вскрылась Везучая, стал ходить даже без палки.

А первые три месяца после перелома житуха у него выдалась паршивая, ибо нога его совсем отказала — ни встать на нее, ни свесить с топчана. Он взялся лечить ее по-своему: вместо гипса обмазал больное место раствором цемента (у него осталось немного цемента от починки трубы), решив, что цемент прочнее гипса, стало быть, надежнее. Но этим только ухудшил дело: цемент схватился намертво, сдавил вены, стали чернеть пальцы, и когда через несколько дней Леон содрал с помощью напильника и плоскогубцев эту самодельную «повязку», под ней уже образовалась рана. Рана долго не заживала, трещина не срасталась, словом, положение было — дальше некуда. А тут и зима уже оскалила зубы: все ослепло в полярной ночи, только морозам да пургам и было раздолье.

Одна пурга, бушевавшая дней шесть, напрочь запечатала снегом избушку, словно и на нее наложили гипс. Зато из занесенной снегом избы не выдувало тепла, и получилась хорошая экономия дров. Благо в сенях у него все было: оленина, мерзлый хариус в мешках, напиленный снег для воды и дрова в дровнике, примыкавшем к сеням. Прыгая на одной ноге, он топил и варил, кормил собак — Найду со щенком, находившихся с ним в избе, и ездовых лаек. Лайки помещались в сарае, пристроенном к дровнику. Он выбил из стены дровника несколько горбылей и в образовавшуюся дыру кидал в сарай корм собакам.

А других забот, кроме этих, у него не было. Управившись кое-как с одним из этих дел, весь взмокший от того, что держал на весу ногу, он подковыливал на костылях-палках к топчану, садился на него, укладывал сперва больную ногу на возвышение, устроенное из подушки, телогрейки и кухлянки, а потом ложился и сам и лежал так часами, слушая по «Спидоле» музыку и разноязыкую речь, стекавшуюся к нему в избушку со всех широт и материков. Но у него не было запасных батареек, и, когда в «Спидоле» кончилось питание, он мог слушать только стенанье зимнего ветра за стенами, потрескивание поленьев в железной печке, поскуливание старушки Найды или резвый лай подраставшего щенка.

В эти ночи, исчерненные полярной слепотой, ему часто снился один и тот же сон, в котором видел он себя и Алену. Странный сон, не имевший ни начала, ни конца, являлся ему и раньше, в прежние годы, но никогда не посещал его так часто, как в эту зиму. Ему виделся незнакомый край — желтая пустыня, заваленная желтыми, уходившими в бесконечность песками. Желтое небо пласталось вверху, а справа эту желтизну окрашивало что-то зубчато-зеленое, и он во сне понимал, что это зеленое полукружье есть не что иное, как оазис, плодородный округ средь голой пустыни, в котором непременно должна обнаружиться застывшая гладь воды — источник жизни в этом гиблом, мертвом пространстве. Но остров-зеленец не задерживал его внимания, да он и не смотрел на него, потому что не к оазису, а все дальше в пески уходила Алена. Он знал, что она идет на базу, знал, что где-то там, за горизонтом, за барханами, находилась их геологическая база, и он спешил за Аленой, стараясь догнать ее, и громко, неимоверно напрягая голос, кричал, чтоб она остановилась, подождала его. Но в небе плотными стаями кружились какие-то чудовищные желтые птицы, небывалого вида летающие страшилища о двух и трех головах, с распростертыми перепончатыми крыльями, и так надрывно, пронзительно, не по-птичьи, а по-звериному рычали, что его голос тонул в их истошном рыке, и Алена не слышала его. Но вот разрозненные стаи птиц сбились в общую стаю и бросились вслед за Аленой, спускаясь все ниже и ниже к пескам. И Алена побежала, отбиваясь и отмахиваясь от них руками, но уродливые птицы настигли ее, заслонили собой, и он перестал ее видеть. И вдруг снова увидел Алену, стоящую на гребне сыпучего бархана. Теперь желтая птичья стая поднялась повыше, и Алена принялась кормить птиц-уродцев. Она набирала из карманов брезентовой куртки горсти зерна, бросала зерно в воздух, и птицы, недвижно нависшие над Аленой, хватали и проглатывали зерна. Леон понимал, что ему нужно спасти Алену от недобрых птиц, изо всех сил бежал к бархану, на котором она стояла, но какая-то неведомая, необъяснимая сила мешала его бегу, и он все время оставался вдали от Алены. А когда наконец догадался, что не бежать ему нужно, а лететь, когда оттолкнулся ногами от вязкого, зернистого песка, заработал, как крыльями, руками и, взмыв вверх, полетел к бархану, Алены там уже не было, и не было уже желтых летающих чудищ. Он коснулся ногами бархана, угруз по колени в рыхлом песке, и песок стал медленно затягивать его в себя — сперва по пояс, потом по грудь, по шею…