Вступление в должность - [43]

Зуев ждал, а они молчали. «Так как, студенты?» — наконец спросил он. Алена рассмеялась: «Ребята, ну что вы носы повесили? Хотите, я пойду? Вечером вернусь, а вы уже пирогов напечете!» Но они продолжали упорно молчать. «Не дрейфь, паря, я схожу, — подал голос Мишка Архангел, хотя к «студентам» не относился. И объяснил Зуеву: — Они ж кореша, пускай гуляют именины». Зуев подумал и сказал: «Не возражаю», и обстановка сразу разрядилась. Довольный таким поворотом дела Яшка Тумаков толкнул плечом Архангела: «Благодарю за чуткость. Как в детской песенке, знаешь? «Ты мой друг, и я твой друг, самый верный друг!» Мишка в свою очередь двинул плечом Леона, подмигнул ему: «Ну, порядок?» — «Порядок!» — Леон тоже толкнул плечом Архангела, а сидевшая у костра Алена поднялась, чмокнула Архангела в щеку: «Миша, ты просто замечательный парень!..»

Леон не считал Архангела «замечательным парнем», но и плохим тоже не считал. Мишка был неотесанный — мало учился, книжек не читал, зато по горло набрался тюремного ума-разума. Поначалу он слова не мог обронить, чтобы не сдобрить его скабрезным довеском. Правда, при Алене и Зуеве от довесков воздерживался. Как-то Леон оборвал Мишку: «Слушай, ты что, нормальных слов не знаешь? Что ты нас матерщиной кормишь?» Мишка выкатил на него молочные глаза: «Тю на тебя! Ты чего взбесился?» Вмешался Яшка Тумаков: «А того, сэр, что у нас уши вянут от ваших перлов!» Мишка огрызнулся: «Вянут, так затычки засунь! Скажи — дели-и-икатный!..» К ним подошли братья Егоровы. «А ниже на полтона можно? — спросил Мишку Олег. — Хочешь не хочешь, а с матерком, в самом деле, кончай!» — «Точно, — поддержал брата Степа. — Нас большинство, стало быть, подчиняйся». Так, вчетвером, и стояли «студенты» против Архангела: Мишка — крепкий, с медвежьими плечами, ну да и они не хлюпики — Зуев знал, кого брать в партию. «Тож мне — учителя открылись!» — хмыкнул Мишка и ушел от них. Но проработка подействовала, язык он укоротил.

Однако была у него и хорошая черта: не любил сидеть без дела и многое умел. Если Зуев объявит выходной — Мишка в палатке валяться не будет. Он рыбу ловит, дрова рубит, обувь, у кого прохудилась, чинит, бельишко стирает. Была в нем мужицкая тяга к работе, и Зуев ценил это. Говорил Мишка, что пацаном всю войну на лесозаготовках с бабами работал — от колхоза посылали, а после войны землю в колхозе пахал. Пахать пахал, а платы не было: ни хлебом, ни деньгами. Вот и унес из амбара два мешка семенного зерна. Кто-то заметил, донес председателю. Может, простил бы председатель, но в то время в их деревне какой-то уполномоченный из района был. Узнал, что Мишка как раз из малолеток вышел, и велел судить. Семь лет отмерили. Он и половины не отсидел, досрочно вышел, согласно порядку: кто норму вырабатывал, тому день отсидки за три считался. Он выгонял и по две, работа привычная — опять же на лесоповале, только что под охраной. По Мишкиным словам выходило, что в заключении ему неплохо жилось: пайки хватало, в баню водили, кино показывали. Назад в деревню он не рвался, вспоминал о ней со злостью: «В гробу я ее видал! Чего там делать, ишачить?»

В партии он выделял двоих: Зуева и Яшку Тумакова. Зуев был начальник, и этим все объяснялось, а Яшка покорил его стихами. Бывало, засидятся они за полночь у костра, ночь белая, искры постреливают, неподалеку родник лопочет, вот то ли Зуев попросит, то ли сам Яшка под настроение начнет читать «Корсара», или «Измаил-Бея», или что-нибудь из «Демона» — Мишка слушает, с места не сдвинется. Потом скажет: «Эт-то да история!.. Почище тюремных. Со мной один сидел — дочкиного женишка ножом пырнул. А тут почище месть, у этого Абрека». Или позавидует Яшке: «И когда ты стоко позаучивал?..» К Леону и братьям Егоровым он относился равнодушно, к Касымову — со скрытой враждебностью. Никогда не скажет: «Касымов», всегда — «Чалдон одноглазый». Алену он, казалось, не замечал, почти не заговаривал с нею. Но иногда прилипнет к ней молочными глазами и не отводит глаз. Алена суп в казане над огнем ложкой помешивает — Мишка стоит и пялится на нее. Она чайник взяла, к роднику пошла — Мишка за ней глазами следует. Леона это злило, оскорбляло, что-то нехорошее виделось ему в этом Мишкином взгляде. Ему вообще не нравились прилипчивые Мишкины глаза, да и лицо его, широкое, в крупных конопатинах, не вызывало симпатии.

Как-то Мишка спросил его об Алене: «Что-то не пойму я, кто она тебе — жена, не жена? Жена под боком должна быть, подалей от чужого глаза. А вы чего? В одной палатке со всеми дрыхнете, она — в своем спальнике, ты — в другом мешке. Или вы такие безгрешные? Черт вас поймет!» — «Пошел-ка ты подальше, — ответил ему Леон, — Тебе-то, собственно, какое дело?» — «Тю на тебя! — обиделся Мишка. — По мне, так вы хоть на разных сопках ночуйте. Я к тому, что не похож ты на женатого». — «Потому и поглядываешь на нее?» — усмехнулся Леон. Архангел тоже ответил с усмешкой: «А что, нельзя? Худа она больно, вот и гляжу. Откорми ее — и враз баба в ней проснется. Замучает тогда тебя, сам глистой станешь». Леон едва сдержался, чтоб не двинуть как следует Мишку.