Вступление в должность - [35]

Во всех четырех палатках из железных труб, торчавших над заиндевелыми брезентовыми крышами, тянулись дымки. Кирила и Николай занимали отдельные палатки, в двух других помещались семьи еще двух пастухов, а старый Матвей жил «при сыновьях».

Еще до приезда Леона пастухи забили для него трех оленей, невестки Матвея разделали туши, и они, успевшие уже окоченеть на морозе, лежали на снегу у палатки Кирилы.

Кирила с Леоном уложили туши на нарты, увязали веревкой. В палатку Леон заходить не стал, от чая и еды отказался — они со старым Матвеем плотно зарядились перед дорогой.

Пока возились с мясом, из палатки выбралась Маша, а из соседней Ольга. Обе они были в телогрейках и ватных брюках, Маша держала на руках закутанную в одеяло девочку. Подошли еще две женщины и трое малых ребятишек, которым не подошло еще время переселиться от родителей в далекую школу-интернат. Все молча стояли и смотрели, как Леон с Кирилой увязывают туши. Словом, налицо было все население палаточной бригады, если не считать Николая и еще двух пастухов, которые стерегли где-то неподалеку стадо — чтоб не разбрелось по тайге и чтоб волки не напали. Волки — это еще полбеды, их ружьем отпугнуть можно, хуже, если отколется от вожаков табун голов в двести-триста — ищи-свищи его тогда в тайге.

— Ну, поехал я… — сказал Леон сразу всем — и женщинам, и малышне, и Кириле с Матвеем.

— Кахда-кахда теперь уви-и-итимса!.. — вздохнул Матвей.

— Будем живы, свидимся, Матвей. За мясо спасибо. Прощайте, — кивнул Леон.

И с тем уехал.

Он был уже в километре к дому, как с ним стряслась беда, При спуске с некрутого холма, где громоздились поваленные старостью деревья, вмерзшие в снег стволами и ветками, нарты занесло, бросило на сплетение стволов, и они застряли в этом лабиринте. Собаки, почуяв неладное, заметались, нарушая привычный ряд и запутываясь постромками за ветки. Уже стемнело, и в темноте не так-то просто было Леону вырвать их из этого плена. Все же он освободил собак, и оставалось только вытолкнуть застрявшие меж двух стволов нарты. Леон завалил нарты набок, стал подтягивать их задранным вверх полозом к стволу, чтобы перевалить через него. Но тут он повернулся как-то так неловко, что правая нога его скользнула в сторону и надломилась в щиколотке, ударившись о какую-то корягу. Что-то хрустнуло в ноге, острая боль прошила тело, его окатило горячим потом, и он осел на снег, не успев ничего сообразить и осмыслить.

Все он понял, когда, добравшись домой, разулся и осмотрел ногу. Пальцы и вся ступня до голени раздулись, кожа туго натянулась, и казалось, вот-вот лопнет. И Леон понял — перелом кости. А тогда, час назад, посидев минуту на снегу и не дождавшись, когда уймется боль, он привстал на колени и, сцепив зубы, начал перетягивать нарты через обледенелый ствол. Но так ему было несподручно, и он поднялся на обе ноги. И заставил ушибленную ногу стоять прочно, не гнуться, не подламываться и взять на себя, наравне с левой ногой, тяжесть его тела и тяжесть нарт, ибо иначе ему не попасть было домой.

Но домой он добрался. И сперва освободил от упряжи собак, затащил в сени оленьи туши, безжалостно, даже с ненавистью ступая на правую ногу, отволок в сарай нарты и бросил собакам мерзлой рыбы, потом вошел в избушку, зажег лампу, набил дровами железную печку. Снова вышел за дверь, набрал кирпичей снега, напиленных раньше и сложенных штабелем в холодных сенях. Один кирпич он порубил большим ножом, набросал в чайник твердого снега и поставил чайник на печку — надо было развести порошок и накормить щенка.

Найда почувствовала, что с ним неладно, что он не такой, как всегда. Она забеспокоилась, заходила вокруг него, заглядывая ему в глаза, точно хотела спросить, что же случилось. Взяла в зубы стоявший у порога веник, принесла.

— Не нужен веник, Найда. Лучину, лучину давай, — сказал он. — Будем печь разжигать.

Найда отнесла на место веник, поспешила к сложенным за печкой лучинам, принесла сразу две.

— Еще лучину, Найда, еще неси.

Он разговаривал с нею как с человеком, не повышая голоса и не приказывая, а прося. Найда понимала его и, как могла, помогала.

Когда в печке разгорелось, он наконец стянул с себя кухлянку и оглядел ногу. Определив, что это перелом, он обвязал ступню крест-накрест веревкой, другой конец ее закрепил за треногу стола, прочно прибитого гвоздями к полу, лег на лавку и начал «править кость», изо всей силы натягивая больной ногой веревку. В глазах у него потемнело от боли, но он упрямо мучил ногу, пока хватило мочи терпеть. Когда же терпению настал конец, он прекратил эту пытку и какое-то время недвижно лежал, приходя в себя. Тогда он подумал, что, видно, в эту зиму не придется ему охотиться и по весне не с чем будет ехать в поселок к Кокулеву. И вообще, дрянь дело получилось. Одному в тайге с такой ногой — какое житье?

И впервые за многие годы вся его жизнь представилась ему пустой и никчемной. Все зряшно было в ней: самородки Одноглазого, его отшельничество, вражда с Архангелом… Закрыть глаза — и чтоб все разом кончилось, разом и одним махом. И ни одна душа не пожалела бы о его кончине — некому жалеть.