Вступление в должность - [115]

— Не знаю. У каждого свои мерки, — сказала Ира.

— Безусловно, — согласилась Примадонна. — У каждого свои. Я тоже так думаю. Но если мне чужие мерки не подходят, пусть не влазят и в мои.

Стукнула дверь: кто-то входил в библиотеку. Примадонна поспешно погасила сигарету, спрятала окурок в ящик стола. Она курила, но курила тайком. Может, считала это неприличным? Но почему выставлять на всеобщее обозрение всяких Ариков — прилично, а курить — неприлично?..

9

Время шло как обычно. С утра, когда читателей не было, оно тащилось медленно, с середины дня, когда народ прибывал, — убыстряло бег. Обеденный перерыв Ира провела точно так же, как в субботу: перекусила в буфете, купила Павлику сырков, сметаны, бутылочку сливок (от покупки куклы осталось — ого! — семь рублей с копейками), да еще успела съездить на ближний рынок и у молодых торговцев со смугло-оливковыми лицами выбрала шесть замечательных, крупных апельсинов.

И дальше шло как обычно. Отпускала-принимала книги, рылась в каталоге, вписывала в формуляры одно, вычеркивала другое. Но на душе у Иры держалась непреходящая тревога. То страшное душевное потрясение, какое она ощутила, услышав утром сквозь Светин плач: «он умер», давно прошло, оставив лишь где-то в самой глубине сердца ноющий осадок, заставлявший сердце больно сжиматься, стоило ей только вспомнить эти Светины слова. Но тревога ее была вызвана не этим. Вернее, не тревога даже, а общее гнетущее состояние, в каком она находилась. И она прекрасно знала, что это связано со вчерашними именинами. Думать об именинах было неприятно, более того — противно, столь тягостное чувство они оставили. И дело было не в том, что Матвей Зиновьевич недвусмысленно предлагал ей завести интрижку (а как назовешь иначе?), не в том было дело. В конце концов, наплевать на этого кондитера: мало ли на свете всяких типчиков? Дело было в самой Ире. Она все время мысленно видела себя на этих именинах, и то, какой она сама себе представлялась, вызывало в ней досаду и отвращение к себе. Эта ее льстивая улыбочка («Ах, как вы чудесно выглядите!», «Ах, как тебе идет эта кофточка!»), это ее сольное пение и чрезмерная веселость («Ах, как у вас весело, ха-ха-ха!.. Как я люблю ваш дом, ха-ха-ха!..») — все это живо рисовалось ее воображению, и она стыдилась себя вот такой. Но главное — как она могла обещать, даже уверять Дарью Игнатьевну, что устроит ее племянника? Как могла говорить такое: «Да, да, конечно!.. Конечно, сделаем, у меня знакомые профессора!..» У нее холодело внутри, когда она на мгновенье представляла, как отзывает в сторонку «ми в кубе» и шепчет ему: «Вы не можете устроить одного парня на физмат? Вы, конечно, понимаете, как это — устроить. Вас отблагодарят. Ну, скажем, пятьсот — шестьсот наличными». Или ловит в закоулке коридора Кулемина и шепчет ему то же самое, но при этом физико-математический факультет становится факультетом биологии. Или ловит Бабочкина и нашептывает ему о филфаке. Племяннику-то все равно, какой факультет. Бр-р-р-р, какая мерзость!..

После таких размышлений Ире пришло на ум, что приглашение на именины было неслучайным. Ее позвали с прицелом на этого большеухого племянника. И долг прощают ради этого. И сумку нагрузили ради этого… Зачем она взяла сумку? Ох, как унизительно! Надо было отказаться. Надо было прямо сказать: «Мне не нужна ваша колбаса. И буженина. И коньяк. Мне ничего не нужно!» Но ведь взяла же, взяла!..

«Ни за что не пойду больше к ним, — твердила себе Ира, испытывая жгучий стыд. — Отдать бы им долг и никогда не встречаться. Только бы отдать им деньги!..»

Конечно, Ира не сидела неподвижно у стола, отдавшись лишь своим мыслям. Она ходила меж стеллажами, отыскивала требуемые книги, отвечала, если у нее о чем-то спрашивали, звонила в другие библиотеки узнать, есть ли там нужные ее читателям книги. Словом, делала то, что положено делать. А когда у барьера становилось пусто, присаживалась к столу и даже читала. Она читала стихи молодых поэтов в последнем номере «Юности» и видела самих поэтов — в журнале были их фотографии, но мысли ее так или иначе были связаны со вчерашними именинами, а если на какое-то время и отвлекались от них, то вскоре вновь возвращались и, в общем-то, не оставляли ее в покое.

Примадонна занималась тем же: обслуживала читателей, а когда их не было, листала последние номера «Литературки». Сегодня она вела себя несколько странно и, пожалуй, нервничала. До перерыва раз десять бегала взглянуть, не пришел ли Кулемин. Когда Ира вернулась с рынка, Примадонна сообщила ей:

— Представь себе, о Кулемине все правда. Мне сказали, после этого он сам явился к ректору, сидел у него битый час и полностью помилован. Но как тебе понравится, если я скажу, что он со мной не поздоровался?

— Кулемин? — удивилась Ира.

— Иду ему навстречу, здороваюсь и спрашиваю, почему у него такой печальный вид. И он, не отвечая, проходит мимо. Кажется, у него прорезается характер, — засмеялась она.

Смех смехом, но вскоре Примадонна сказала:

— Нет, все-таки мне нужно с ним поговорить. — И ушла искать Кулемина.

Вернувшись, доложила Ире: