Встречное движение - [47]

Но что было делать папе? Друзья юности почти все погибли, писатель умер, поэт спился, Тата постарела, сын отрекся…

Что было делать ему одному? Выйти на лестничную площадку, спуститься вниз, открыть дверь подъезда, дождаться троллейбуса и шагнуть с тротуара под скрежет бесполезных тормозов?!. И чтобы мы все запоздало прильнули к окну?!

Два дня я думал об этом, два дня не подходил к окну, потом постепенно забыл. Правда, впоследствии я попытался расспросить Светку Чеховскую, бывал ли у них мой папа и как себя вел, но она вяло ответила: «Все они сволочи… очень мне надо их замечать…» Я, конечно же, обиделся, хотя потом вспоминал не без удовольствия.

И все же надо честно признать, что это теперь мне кажется, будто тогда, размышляя о папе, о его судьбе, я страдал, поскольку вроде бы иначе и быть не могло у того, кто большую часть прожитой жизни провел, укрывшись с головой одеялом, примеряя на себя чужие страсти, чужие страдания…

На самом деле сладостное удовлетворение тем, что все так благополучно для меня разрешилось, затмило проклюнувшееся было понимание собственной отмеченности: в ту пору, когда мои ровесники были маленькими мальчиками, я уже пережил многое, я любил, ненавидел, я скрывал любовь и ненависть, я притворялся, падал и воскресал, спасался, раздумывал о выборе — я жил! Детство, отрочество — это не жизнь, это райские кущи, даже если в саду недород и приходится жить впроголодь, но меня изгнали… Может быть, только для того, чтобы научить страдать — научить писать… Да только чего стоит дар, взращенный на почве бездарного характера?!

…Стихи девочкам я начал сочинять с того самого года, когда соединили мужские и женские школы. Писал не тем, кто мне нравился, — мне никто не нравился, а тем, кто, оказавшись рядом, замечал меня, бросая короткий насмешливый взгляд. Но стоило мне написать стихи, как девочка начинала мне нравиться. И с каждой строфой все больше. Так я мог и влюбиться. И влюблялся… восемь лет подряд.

От Сарычева я свои стихи прятал, сворачивая их в тонкие трубочки и просовывая сквозь отверстия в задней стенке «Рембрандта»… Там, на черном ходу…

Лишь однажды он предложил мне почитать ему что-нибудь лучшее; лишь однажды я согласился — было это уже в тот год, когда я поступал в институт…

Вообще-то с самого начала я знал, что пойду по стопам Дмитрия Борисовича. Меня не смущала полная моя бездарность в физике и математике, еще меньше — моя нелюбовь к этим предметам. Я считал, что жизнь — это жизнь, а работа — та дань, которую она платит небытию: поэтому чем упорядоченней, чем безжизненней сфера труда, чем меньше она соприкасается с жизнью, тем приемлемей для таких натур, как я. Не зная свободы, ни разу не испытав ее, я почему-то стремился стать абсолютно свободным: свободным от работы, людей, прошлого — свободным для влюбленностей, мечтаний, стихов…

Ну и конечно же, немалую роль в моем выборе играла таинственность занятий Сарычева, материальная его независимость и — чего тут врать — та легкость, с которой сын Сарычева мог поступить в любой технический вуз…

Однако я предполагал и даже был готов к тому, что Сарычев резко воспротивится моему намерению, а потому, при первом же разговоре, предвосхищая возражения, признался, что не любовь к естественным наукам движет мною…

— Что же? — подозрительно спросил Сарычев.

— Обезьяний рефлекс, — стремясь иронией прикрыть смущение, ответил я, — хочется подражать вам во всем…

— Чего же ты тогда гири не поднимаешь? — быстро спросил он.

Я промолчал, да и что мог ответить…

— Ну так как мы решим? — не дождавшись ответа, спросил Сарычев.

Я покорно пожал плечами, оставляя ему право решать, — это был единственный и давно испытанный метод добиваться своего в отношениях со столь жестким человеком, как Сарычев: всякий раз, нанося удар, он попадал в мягкое, проваливался, увязал и вынужден был делать то, чего не хотел. Должно быть, в силу своего характера я исполнял роль женщины — каково, интересно, было Сарычеву с двумя слабыми, плаксивыми женщинами, любящими, но не любимыми им?!

С порога отвергнув близкие ему по духу и профилю Физтех, МАИ, Бауманку, Сарычев остановил свой выбор на затрапезном вузе, что еще больше обнадежило меня, ибо я понимал: чем хуже институт, тем значимей при поступлении в него моя фамилия. Вот почему на предваряющих экзамены консультациях я позволял себе‘скользить взглядом по рядам, всякий раз останавливаясь на одной юной абитуриентке, старательно писавшей, но вспыхивающей, лишь только наши взгляды сходились.

Еще на прощальном школьном вечере я решил, что мне просто необходимо срочно стать мужчиной, сделав своей избранницей не соученицу, не соседку с пятого этажа, а опытную красавицу, которую бы я не любил… Теперь же смирялся с юной, неопытной, похожей на бульдожку, что, впрочем, в юности даже привлекательно… Может быть, и она с момента получения аттестата мечтала не столько о вузе, сколько о любви или хотя бы о влюбленности.

Мы гуляли после лекций-консультаций, во время которых я написал ей с десяток стихов, незамедлительно разрываемых в клочки по прочтении; я уговаривал ее посетить кафе-мороженое, на что она однажды согласилась, и на той же улице Горького, неподалеку от магазина «Советское шампанское», она съела столько мороженого, что я уже подумывал, смогу ли расплатиться; сам же я ограничился одной порцией розового пломбира и газированной водой с сиропом цвета размытой крови, объяснив свою умеренность склонностью к ангинам, что, как всякому ясно, охлаждало пыл моей возлюбленной. Накануне первого экзамена мы гуляли допоздна, я провожал ее, мы зашли в парадное, я предложил подняться на этаж выше…