Встречное движение - [44]

Нет, я был естественен в моей мольбе, обращенной к Сарычеву, и не менее искренен в том многократно про себя повторенном крике: «Папа!», если он к нам придет и если Сарычев меня позовет…

Но дни шли за днями, и ничего не происходило: как было заведено после смерти Верочки, всем в доме занимался я — ходил за продуктами, убирал, готовил… лишь стирала нам та же старуха, что и при Верочке… или, может, еще и до Верочки. Свою получку Сарычев просто оставлял в ящике письменного стола, однако на покупку водки давал «свои» и ровным счетом. Не смешивал эти деньги и я: хозяйственные (им я вел счет) в кошельке, водочные — в кармане. Сарычев лишь один раз попросил меня сходить за водкой и едва ли не смущенно сунул мне деньги в карман; впоследствии, находя там деньги, я отправлялся в магазин шампанских вин на улице Горького, хотя водку можно было бы купить и в гастрономе напротив.

Что-то тянуло меня туда, словно именно там я мог снова обрести прежнего папу, увидев среди знаменитых — теперь я это знал — его друзей. Собственно, я и не сомневался, что папа вернулся к прошлому, к ним…

Вот ведь не только к Сарычеву, но и к И ваше, и к Чеховскому он больше не заходил, то ли подозревая их в предательстве, то ли боясь… навредить. Да и они вроде бы признавали его право отречься от них, поскольку он был единственным пострадавшим, то есть рассудительно принимали, как должное, сомнения в собственной чести… И не вызвали на дуэль, не сделали себе харакири, не оскорбились даже… Что за страна, что за люди?!

А разве папа другой? Или те, кого он помнил по прежним временам и потому вернулся к ним, не задавшись вопросом, чем они занимались в дальнейшем, почему выжили? Пили?! И только?!

Так вот, однажды, уже отчаявшись встретить в магазине шампанских вин моего папу, я вдруг увидел у стоячка его одесского приятеля и радостно замаячил перед ним. Писатель некоторое время смотрел, не замечая, потом морщины его сомкнулись, как створки, губы презрительно зашевелились, вспоминая.

— Сарычев? — громко, с вопросительной интонацией, окликнул он меня.

Я обрадованно кивнул, поспешно подошел.

— Вон отсюда, ублюдок! — закричал он.

Кляня папу за предательство, я бросился было прочь, но услышал посланное мне вдогонку:

— Стой! Деньги есть?

— Да, — я остановился, обернулся, вернулся, — немного…

— Сколько?

— Шесть рублей тридцать копеек, — соврал я или сказал правду, если иметь в виду деньги на водку.

— Врешь! — обрадовался писатель.

Я сунул руку в карман, извлек все, что там было, и протянул на открытой ладони, как приманку незнакомой собаке; тот нетерпеливо пересчитал.

— Беру взаймы! — сообщил он, сгребая деньги.

Я молча смотрел на него.

— Чего стоишь?! — с нарастающей злобой спросил он, — дуй! И это все?!

— Какой прекрасный писатель… и человек, — заметил Сарычев, откладывая газету с некрологом, — тебе что-нибудь говорит это имя?

— И двух дней не прошло, — подумал я, беря со стола газету, — точь-в-точь, как тогда… надеюсь, что хоть этот не на краденом велосипеде?!

Гордость распирала меня, я, сам того не замечая, улыбался. Сарычев смотрел в полном недоумении, но так и не спросил ни о чем, да и как спросишь… Меж тем улыбался я не только тому, что гнев мой услышан, оскорбление — отмщено; меня восхищала собственная способность видеть во внешне не связанных друг с другом событиях цепь закономерностей: писатель умер, Сарычев прочитал об этом в газете при мне, потому и сказал вслух, я взял со стола газету, которую никогда бы сам не взял, и вычитал в некрологе только то, что похороны завтра, что на Немецком кладбище, а значит там я непременно увижу папу…

— Черт возьми — или что полагается говорить в этом случае, — я купил цветы, напялил синюю, за неимением черной, кепку и, минуя Дом литераторов, где проходила панихида, отправился прямо на кладбище…

Так и простоял несколько часов среди чужих могил, угрюмо наблюдая, как старик с саквояжем и зонтиком медленно движется по дорожке, останавливается у каждой плиты, шевелит губами, разглядывает фотографии, слюнит палец и переходит к следующей могиле…

…Словно читает Книгу Бытия с иллюстрациями…

Когда появлялась похоронная процессия, я приближался к старику, шел с ним шаг в шаг, желая до поры до времени остаться незамеченным, однако раз за разом судьба обманывала меня — лишь в сумерках, оставшись один, я вынужден был признать, что ошибся, спутав то ли день, то ли место…

Странная мысль пришла мне на обратном пути: я зашел в «Советское шампанское» и, отсчитав ровно, заказал сто граммов…

— И этот туда же, — огрызнулась продавщица, сливая мне в бокал сразу из двух недопитых бутылок.

…О, это шампанское!

Ночью в постели под одеялом, обдумывая, почему Бог не услышал меня или обманул, поманив случайными совпадениями, но отказав в главной моей надежде — увидеть папу, я пришел к выводу, что, приняв великое страдание, Бог считает своими лишь страдальцев. Потому-то, оплеванный — я был услышан, оскорбленный — отмщен, а в качестве наблюдателя — отринут…

Я страдал от неосуществившихся надежд: моими были эти надежды, моими и страдания. Господь тут не при чем…

…На следующий день я обнаружил в кармане необычно много денег и понял, что на вечер назначен преферанс; в магазине напротив я купил водки, вина и на оставшиеся — кусок севрюги… Поставив все в холодильник, я задумал назло всем перед приходом гостей уйти — пусть спрашивают, недоумевают, ищут… Или наоборот: встретить и сразу же уйти; ходить по залам ожидания Курского вокзала, вглядываясь в спящих, особенно в спящих девочек, притулившихся на узлах и чемоданах, с поджатыми под грудь коленями, в сморщенных чулках на голубых широких резинках… Я даже усмехнулся, сопоставив задуманное мною путешествие с обходом стариком кладбища: там бестелесные имена, здесь безымянная телесность…