Встречное движение - [31]

…Мы снимали комнатенку неподалеку от моря в белой мазанке на улице Розы Люксембург, целый день проводили на пляже, вечерами редко выходили за калитку, потому что Верочка боялась бандитов, наводнявших, как ей казалось, и парк имени Пушкина, и парк имени Калинина.

Курортники, которых местные именовали «колорадскими жуками», играли вечерами в саду в лото, я же слушал Вадима Синявского, когда случались радиорепортажи с «Динамо», слушал и видел расквашенное футбольное поле, коротко стриженных инсайтов, рвущихся к воротам голкипера Леонтьева, которого я полюбил, узнав когда-то от соседа по трибуне, что его «подкували» и сломанные ребра пришлось заменить на золотые, отчего он стал еще прыгучее; хавбеков, подающих корнер, болельщиков, вскочивших с мест с единым воплем «тама!» и кидающих кепки вверх, и, наконец, бетонные ступени, длинный коридор, конную милицию, бумажный хвостик котлеты де воляй…

Засиживались до ночи, на тусклый свет керосиновой лампы, никогда не сталкиваясь в полете, роем слетались комары. Верочка доставала из ситцевого мешочка бочоночек и громко объявляла номер, иногда ошибалась, и все страстно изобличали ее, не могли успокоиться и потом, вспоминая…

Может быть, Верочка просто скрывала сильную близорукость? Не знаю, но и очков на ее вечно затуманенном печалью лице я бы тоже не меньше стыдился…

Особенно же ненавидел я Верочку в послеобеденные часы, когда мы возвращались с пляжа, истомленные жарой, и она, раздевшись догола, маялась под влажной простыней; мной овладевало бешенство, я готов был броситься, избить ее, но она не замечала моего состояния или не желала поступиться своей страстью к раздеванию: просыпаясь поздно, она бежала умываться во двор, уже варивший варенье и лупивший детей, набросив лишь легкий халатик и не застегнув его более чем на одну пуговицу; занавеска на нашем окне всегда была открыта; если погода позволяла натянуть чулки, то на каждом углу Верочка проверяла и поправляла их — я страдал, меня переполняла слепая ярость…

Однажды в полудреме я воображал что-то, валяясь на кровати в одних трусиках… мерещилось жгуче мстительное, беспощадное, несмотря на мольбы, разрушительное. Впрочем, может, просто зной тому причиной, но напрягшийся членик, отогнув трусы, выбрался наружу. Я этого не видел, потому что воображение возникает лишь за опущенными веками, делающими мир реальный — несуществующим, точнее — несущественным. И вдруг услышал тихий и внезапно глубокий, исполненный нежности, голос Верочки:

— Вот и петушок проснулся…

Я открыл глаза, и прежде чем мной овладели смущение, стыд, привычные мне настолько, что, когда меня мыла мама, Дуня, а потом Верочка, я прикрывался губкой, прежде чем я успел, Верочка тихо наклонилась и носом боднула меня…

Это осталось на всю жизнь: сменялись ненависть к Верочке и любовь, и снова ненависть, но это ощущение живо во мне и поныне…

Интересно, что сказал бы Сарычев, если бы узнал?!. Он наверняка бы решил, что Верочка сошла с ума; отчасти так оно и было, однако причина болезни крылась в Сарычеве. Он настолько любил мою маму, что считал аморальным жить с женой, а потому заводил короткие связи подчас просто с уличными женщинами…

…Как-то — мне было тогда девять — раньше времени вернувшись из школы и зная, что ни Верочки, ни Сарычева дома нет, я, замирая от сладостной преступности своего поступка, извлек из книжного шкафа том Малой Советской Энциклопедии на букву «X», умыкнул его в свою нору, под одеяло, стал искать статью и рисунок, но вдруг услышал, как стукнула входная дверь и донесся голос Сарычева, — это было странно, потому что он никогда не приезжал днем обедать; Сарычев явился не один, он к кому-то обращался, раз хрипловато хохотнул; его собеседник упорно хранил молчание, и это настолько заинтриговало меня, что я, припрятав под подушку том, тихонько вышел из своей комнаты и отправился якобы на кухню, сжимая в руке чашку с засохшими по внешнему краю чаинками и серебряной ложечкой, придерживаемой пальцем, чтобы не звякала.

В столовой посреди комнаты стоял Сарычев со спущенными штанами, а сбоку от него на корточках, подняв над головой шприц, Андрей Станиславович.

— Неужели нельзя все вкатить за один раз? — как-то слишком весело для больного спросил Сарычев.

Чеховский не ответил, был столь мрачен, что это уберегло меня от желания обнаружить свое присутствие.

Я отступил, но не ушел.

— При твоей профессии быть еще и ханжой, это знаешь ли…

— Какой профессии?! — зло отозвался Чеховский. — Моя профессия — проктолог, а вы со своей дружбой… аборты женам — я! Справки детям — я! Теперь это!.. Интересно, когда ты с ней ложился, небось думал обо мне?!

— Точно! Думал! — Сарычев хмыкнул и продолжал совсем другим тоном, — Андрей, я хочу, чтобы ты понял, почему я так… и не потому, что это требует оправдания, а только, чтобы ты конкретно понял, что это…

— Нет, — резко перебил его Чеховский, — венерологом еще куда ни шло, но исповедником — не желаю! Грехи ваши друг другу и прощайте, а у меня своих полно… одевайте штаны, Дмитрий!

Подождав минуту, я звякнул ложечкой и, вяло поздоровавшись, прошел мимо.