Встречное движение - [28]

Однако не только стыд испытал Андрей Станиславович. С опозданием понял он, что бывший его пациент, по-новому заинтересовавшись своим эскулапом, прикажет особенно тщательно допросить отца просимого ребенка: не признается ли тот, кому суждено признаваться во всем, еще в одной преступной связи?..

Чеховский знал моего папу и понимал, что столь слабый человек не сможет противостоять нажиму.

— А ну их, не сгнию, — сказал он вслух, подводя предел страху. Жемчужно-серые волосы Мили, перламутрово-зеленые ее глаза сияли в ответ таким миром и покоем, какой приходит лишь с пониманием, что не следует придавать слишком большого значения своей жизни: вот ведь совсем еще недавно сидела она на коленях истинно Великих, и что же — их нет… и нет…

И нас не будет…

Только маленький изумруд в том навечно отмытом ушке, которое без внимания было обращено к Чехойскому.

— А ну их, — подумал он про себя, — тут тоже… человек везде один…

Конечно, в своих опасениях Чеховский был прав: папа на первом же ночном допросе признал себя виновным по всем пунктам обвинения и сообщил имена соучастников — и знаменитых, и никому не ведомых. Последовавшая проверка показала, что и Нарком, и все остальные названные папой люди были уже в лучшем из миров.

Впоследствии, когда я узнал об этом, поведение отца показалось мне восхитительно смелым и… остроумным. Того же мнения придерживались и другие… Только теперь я понимаю, какой нечеловеческий цинизм обретался в душе отца, если он решился клеветать на мертвых. Цинизм прагматика, который полагает, что мертвым хуже не будет, что они уже не могут страдать, презирать, мстить…

О Чеховском не спросили; о Сарычеве тоже, и про Ивашу забыли… Но почему? Разве не было зафиксировано в правительственном гараже, и не только там, что каждое воскресенье Ерофеевы проводят время у такого-то, разве Чеховский не назвал себя другом арестованного, разве осталась неизвестной любовь засекреченного Сарычева к моей маме?! Однако не спросили и спасли папу для грядущей роли обвинителя…

Неужели каждый из них сам пришел и рассказал, что мог, или все время рассказывал, кто мизер сыграл, кто пасовал?..

Нет, не хочу подозревать, потому что, если однажды дунет ветер, и полетят по улицам архивы, и все поднимут и прочитают… — торжество наступит немыслимое: грех должен быть всегда индивидуальным, а коли грешны все, то все безгрешны. Тайна оберегает наше имя, тайна же оберегает и сокровенные наши муки; что мы без них — зачем бы писали?!.

В школу я пошел в начале октября, учился плохо, куда только подевался ум, который так тешил окружающих. Я перестал читать и большую часть времени проводил, укрывшись с головой одеялом, воображая, как отомщу людям. Мстил папе с мамой за то, что они оказались врагами; чекистам, которые опустошили дом, разбросали книги, увезли маму; детям в детдоме, сдавленно рыдавшим в подушку по ночам и не дававшим спать мне, не умеющему плакать; Чеховскому за тот отчужденный взгляд в кабинете; Иваше, Миле, Верочке, Дуне, Гапе, — словом, всем, кроме Сарычева…

Может быть, моя полуобморочная любовь к нему была лишь отражением ненависти к другим… Чтобы выжить, я инстинктивно выучился ненавидеть, но, чтобы жить, надо было научиться и любить… и я полюбил того, кем проще всего было обмануть чувство…

…Вот так, холодно и подло, хотя разве не замерло мое сердце, когда внезапно среди застолья или преферанса распахнулась бесшумная дверь в детскую, и ОН мгновение вглядывался в мое лицо, прежде чем коснуться губами… О, как я любил его тогда, как мечтал, чтобы вдруг выяснилось, что мой отец — он, уверенно поднимающий меня над толпой, выше конских морд, почти к медалям на груди милиционера, неподвижно застывшего в седле…

И вот сбылось — я получил просимое, по-прежнему любил, но был несчастен. Порой мне кажется, что это я накликал беду на мою семью… А маме казалось, что она… а Сарычеву, что он… и все были правы в ощущении своей вины и честны до того момента, пока не выяснилось, что виновно Время и конкретный маленький человек с изнеженными руками в чернильных потеках…

Нам стало легче, мы стали хуже…

…Спустя всего-то месяц с небольшим (впоследствии я, сам не знаю почему, с календариком в руке подсчитал точно: через сорок дней) решено было вернуть жизнь в прежнюю колею, для чего в доме Сарычева организовался преферанс и ужин.

Еще с утра Верочка все задевала локтями, полами халата, роняя слезы, выметая осколки посуды, ходила, крутя над головой полотенцем в тщетной попытке изгнать из квартиры неведомо откуда взявшихся мух, — наконец, отчаявшись, накинула, чтобы не одеваться, поверх халата пальто и перебежала Садовое кольцо — к вокзалу.

Вернулась с тяжело сопящей армянкой, которая, казалось, присела на корточки да так и забыла встать — толстые скрюченные ноги и тяжелый зад ее сложным образом передвигали почти неподвижный торс. В руках у нее было ведро, где на дне, точно сонная рыба, медленно извиваясь, плавала тряпка.

Опустив голову ниже облаченного в лимонную байку зада, уборщица маневренным пыхтящим паровозом передвигалась по коридору, оставляя позади себя свежую чистоту. Сарычев вышел в коридор, она сказала: