Встречное движение - [13]

Вадим протянул Спиридонову кассету:

— Кто это?

— Не знаю, мы вместе пианино на четвертый этаж поднимали.

— Зачем?

— Черт его знает.

Николай Рафиков посторонился, пропуская выходящих из подъезда Вадима и Валеру. Вадим посмотрел в спину Николая Рафикова, не самым лучшим образом пережившую детский сколиоз:

— Загудел кореш, еще потом не вспомнит, что я ему кассету отдал. А ты, говоришь, разводишься?

— Да, надоело все! Дома ничего не делает, друзья какие-то, чуть что — на дыбы.

— Похолодало что-то.

— Я ей уже говорил, что мое терпение не железное — еще один фортель и все!

— У тебя жетончика нет позвонить?

— Сейчас посмотрю. Раньше я ее жалел, а сейчас все! Что я мальчик, в конце концов?!

— В смысле мальчик?

— Ну, я не мальчик.

— А-а…

— Еще бочку катит, несильно, конечно, — я ее быстро на место ставлю, но теперь пусть поупрашивает.

— Сколько сейчас время?

— Я свои часы в ремонт отдал. А со своей симфонической музыкой она меня…

— Тебе в какую сторону?

— Мне налево. А если я что свое захочу…

— Мне направо, ты забегай, не теряйся. Будь здоров.

— Счастливо.

Валера немного прошел по чистенькому тротуару и остановился, чтобы придумать конечную цель своего пути, но ничего не придумал, только вспомнил, глядя на размашисто скребущего асфальт дворника Киргизова, что в детсадовском возрасте и сам мечтал посвятить этому спокойному труду свою жизнь.

Валера прижал к холодной телефонной трубке розовое ухо и забарабанил по стеклу будки пальцами.

— Даша? Это я.

— Ну и что.

— Даш, ты извини, я сорвался, а, Даш?

— Чего, Даш?

— Ну, ты меня прости, а?

Валера послушал тишину и опять пробарабанил по стеклу марш юных буденовцев.

— Даша, алло!

— Не кричи! Чего ты хочешь?

— Даш, ну что я сделал?

— А ты не знаешь, что ты сделал?

— Знаю, то есть, конечно, хотя и… Даша, я же извиняюсь. Приходи домой, пожалуйста.

— У тебя там к телефону, наверно, уже очередь выстроилась.

— Нет тут никого. Придешь?

— Когда— нибудь приду.

— Даш, ну что мы как эти, не сердись, а?

Даша устала разговаривать и положила трубку.

Татьяна Игнатьевна погладила Дашу по плечу и поцеловала в затылок:

— Ну что, помирились?

— Мам, оставь, пожалуйста.

Татьяна Игнатьевна вдруг сильно расстроилась, прижала кулачок к носу и заплакала.

— Мам, ну что ты?

Даша обняла Татьяну Игнатьевну и отвела в комнату, где у нее под общее настроение тоже набухли глаза и стали совсем синие. Взлохмаченный Василий Васильевич влетел в комнату и поднял брови коромыслом.

— Что случилось?!

— Ничего.

— Как ничего?!

— Да все нормально, папа.

— А что ревете как белуги?

— Стресс снимаем.

— Так лучше водки выпить, чем реветь.

— Кому лучше, а кому и не лучше. Тебе лишь бы выпить!

— Да когда я последний раз пил, Татьяна!

Василий Васильевич, Татьяна Игнатьевна и Даша еще немного поговорили, плавно успокоились, потом на кухне попили чай со слоеным тортом и дружно сели к телевизору смотреть художественный фильм про остроумных бандитов и недалеких полицейских.

— Дашка, давай в шахматы сыграем?

— Опять проиграешь.

— Ну и что.

11

Синилин проснулся в половине шестого утра в очень плохом состоянии: голова трещала, как арбуз в сильных руках опытного покупателя, желудок был набит пинг— понговыми шариками, которые время от времени поднимались вверх и, постояв в горле, пока Синилин не становился бледным, падали вниз, сердце трепыхалось полудохлым воробьем, запутавшимся в нитках юных натуралистов, печень хлюпала, сил не было и бесконечно хотелось пить. Синилин доковылял до небольно бьющего током холодильника, взял из него две последние бутылки пива и обе сразу же выпил, чтобы на глазах появились слезы облегчения и можно было с удовольствием закурить крепкую папиросу «Беломорканала», сделанную в городе Моршанске.

Отдохнув и придя в себя, Синилин приступил к не всегда приятному утреннему анализу вечерних событий: кажется, был день рождения, пили, плясали, пили, пели, пили, женщины почему-то разделись и стали прыгать голыми, а на гармошке наяривал дед Федот, который умер пять лет назад от ботулизма. Синилин мотнул головой: вчера пришел с работы, поел, посмотрел телевизор, потом до ночи красил потолок в ванной на редкость вонючей белой краской из дружественной страны Верхняя Вольта — и все. Синилин с большим сожалением пнул пустые бутылки из-под пива — что же это такое, в конце концов! Настроение Синилина испортилось и, может быть, на весь день.

У Сени Зигмутдинова под красными глазами висели дряблые синие мешки. Он провел напряженную бессонную ночь и теперь нес в полиэтиленовом пакетике своей маме Зигмутдиновой Эльмире Абдуловне свежий творожок, мягкую с хрустящей корочкой булочку, кефир и воздушные пирожные с орехами.

Сеня Зигмутдинов не узнал вопросительный знак фигуры Синилина, с которым когда-то вместе работал и прошел бы мимо, но Синилин, напротив, узнал Сеню Зигмутдинова:

— Привет, Сеня.

— Привет… Синилин? Я тебя сразу не узнал, — долго жить будешь или богатым станешь.

— Вот на работу иду, а ты что с ночной смены?

— С ночной.

— Дай закурить. Сон, представляешь, приснился…

— На. Как дела-то?

— Да ничего. Сон, представляешь…

— Ладно, побегу, напахался, устал как собака. Будь!

— Давай!

Зигмутдинов обманул Синилина — он не работал в ночную смену, он играл с 9 часов вечера в покер и в 6 утра выиграл два доллара и сорок три цента, которые отняли от его общего долга в три тысячи двести семь долларов. Сеня как-то был не очень доволен выигрышем.