— А ну не хулигань!
Яков Владленович взял своего короля и тоже откусил ему голову. Москательников проанализировал ситуацию и решил, что худенький, маленький Сорокин гораздо больше нарушает дисциплину, пуская из толстых губ пузыри, — строго подошел к нему и погрозил пальцем:
— А ну не хулигань!
Сорокин спрятал огромную, обритую наголо голову под подушку и перестал пускать пузыри.
— Здравствуй, дядя Юра.
— Здравствуй, Петя. Печеньки принес?
Грогин протянул пакет с печеньем Юрию Юрьевичу, хотел спросить о здоровье, но решил, что это будет не очень хорошо.
— Как живете, не скучаете?
— Не задавай идиотские вопросы.
Юрий Юрьевич не спеша жевал печенье, прихлебывая из кружки с отколотыми краями безвкусный чай, и совсем не слушал краткие однообразные новости Грогина о близких и не очень близких родственниках, глобальных и локальных событиях, погоде и занимательных случаях из жизни окружающих.
— Я вижу тебе не интересно.
— Почему же не интересно, напротив, вполне забавно слушать о вашей заунывной действительности.
— А здесь веселей?
— Что же это ты мне некорректные вопросы задаешь? Я человек, у которого душа болит, а ты тут на бульдозере разъезжаешь, тоньше надо быть! Какие конфеты принес? «Красную шапочку» или леденцовую мерзость какую-нибудь?
Грогин выложил конфеты на стол, машинально взял одну, развернул и съел ее. Юрий Юрьевич не сводил с челюстей Грогина взгляд, и Грогин стал ждать очередного возмущения, но Юрий Юрьевич хитро подмигнул Грогину и поманил пальцем:
— Петька, у тебя спичечный коробок есть?
— Зачем тебе?
— Заверну его в фантик и подсуну этому бугаю Якову — пусть изумляется всю оставшуюся жизнь.
— Тебе бы, дядя Юра, только людей обижать, в прошлый раз тетю Нину обидел, зачем-то написал на себя донос — ты же вполне можешь…
— Ну и скучный ты парень, Петька, тебя, наверно, девки не любят?
— Некоторые любят, некоторые не любят.
Юрий Юрьевич сделал из фантика маленький кораблик и пустил его в почти полную кружку Грогина.
— О чем беседовать будем, Петя?
— Не знаю.
— Давай поговорим о людях одного произведения.
— Хорошо.
— Ершова с его «Коньком-горбунком» я оставлю тебе на вечер, а вот, скажем, наш друг Джеймс писал дрянные стишки, не бог весть какие рассказики, и вдруг на тебе, пожалуйста: бессмертный «Улисс» — сначала слепой Гомер, потом слепой Джойс, кто ему надиктовал?
— Я бы не сказал, что стишки совсем никудышные, да и в рассказах, особенно в романе «Портрет художника в юности»…
— Ой, Петька! Избавь меня от своего занудства! По существу вся ценность «Улисса» в последней главе, во всех предыдущих Джойс воображает: я и так могу писать, и этак, и перетак, а потом козырь на блюдечке: получайте ваш поток сознания.
— Немного упрощенно…
— Чего?!
Юрий Юрьевич притянул к себе за шею насторожившегося Грогина и показал на идущую от них Люду Кийко:
— Петька, вот бы ее за ягодицу укусить!
Вадим разбивал яйца в кипящее на сковородке масло так, чтобы желтки оставались в объемном виде, а не растекались в безобразную плоскость, если же этого не удавалось, Вадим незло матерился.
— Так сколько мы не виделись?
Валера пожал плечами и стал вслух перечислять значительные события после школьного бала, в которых они с Вадимом принимали участие или не принимали участия.
Вадим разлил по маленьким рюмкам теплую водку и сказал:
— Валер, ты извини, я сегодня много не могу, Анжелка позвала в гости, — ты ее помнишь — немного косила правым глазом — обещала с классной подружкой познакомить.
— Да я и сам не собирался, так просто, думаю, дай зайду к школьному товарищу.
Валера и Вадим легко опрокинули рюмки, сильно сморщились и быстро съели прямо со сковороды шкворчащую яичницу.
— Как живешь?
— Да так себе, с женой все как-то…
— Так ты женат?
— Давно уже, ты не знал разве?
— Валер, извини, мне пора, ты в какую сторону?
— Я на проспект, два года уже женаты.
— Ну ты молодец, дети есть? Мне тоже на проспект, по пути заскочим к одному моему армейскому корешку, я ему кассету отдам.
— Заскочим. Детей нет.
Вадим небольно ткнул в бок Валеру кулаком.
— Что не заходишь? С женой-то что?
— Время нет. А с женой разведусь, пошла она!
Вадим и Валера зашли в подъезд дома номер четырнадцать, и на третьем этаже Вадим, пошарив рукой в темном углу, нащупал маленькую кнопку звонка.
— Сейчас, кассету отдам, и пойдем.
Спиридонов открыл дверь и удивился:
— А где Колям Рафиков?
— Какой Колям?! Это я — Вадим, ты что, зема, меня не узнаешь?
— Зема, Вадим, я тебя узнаю, заходи.
Вадим, Валера и Спиридонов прошли в комнату, в которой Саня сильно тер указательными пальцами глаза, а Ахмет обсасывал соленую— пресоленую голову селедки.
— Ахметка! Ох, обманули меня фраера, ох обманули!
— Саня, я миллион раз слушал, как тебя обманули.
— Ахметка! Они меня спрашивают: какую наколку на грудь хочешь? Я, дурак, говорю: орла хочу! Фраера резинку с трафаретом оттягивают и бац мне в грудь этими хреновыми иголками!
— Саня, я миллиард раз слушал…
— Ахметка, я сознание потерял от боли, а когда очнулся, смотри, что они сделали, падлы!
Саня яростно снял через голову футболку. Валера, Вадим и Спиридонов увидели на груди Сани синий трактор ДТ— 75 в полной деталировке.
