Встречи и знакомства - [41]

Великая княгиня Мария Николаевна, в то время герцогиня Лейхтенбергская, бывала у нас сравнительно реже всех прочих членов царской фамилии.

В описываемое мною посещение Смольного августейшими женихом и невестой императрица пробыла у нас особенно долго, и так как ее сопровождала большая свита и сидели все в саду, за большими, нарочно принесенными столами, то кому-то вздумалось спросить карты, и не припомню, кто именно шутя разложил карты и спросил мелки. Играл ли кто-нибудь на самом деле, я теперь не помню, но на столе что-то было написано мелом, и принц Карл Виртембергский, подойдя затем к столу и облокотившись на него, быстро спохватился и, сняв руку, подложил под локоть носовой платок, очевидно, из предосторожности, чтобы не запачкать мелом мундир. Мы, вероятно, не обратили бы на это внимания, но великая княгиня Марья Николаевна, стоявшая у стола, громко, хотя с шутливой улыбкой, заметила:

– Pfoui!.. Comme c’est allemand…[134]

Более мы великую княгиню Ольгу не видали до того дня, когда она, уже обвенчанная, приезжала проститься с нами дня за два или за три до своего отъезда из России. Она была так страшно огорчена перспективой этого отъезда, что, прощаясь с нами и увидав наши непритворные слезы, сама горько заплакала и бросилась на шею императрице.

Впоследствии нам пришлось слышать, что и в этом браке особого счастья не было, и Н.П. В[онля]рл[яр]ская, урожденная графиня Бу[ксгевд]ен, бывшая воспитанница Смольного монастыря, в одно из посещений своих рассказывала тетке, в классе которой она раньше воспитывалась, как она была поражена простотой обстановки, среди которой жила принцесса Виртембергская. Н.П., которой принцесса ужасно обрадовалась, была приглашена к столу принца Карла, и каково же было ее удивление, когда она увидала, что служивший за столом лакей подавал блюдо только самому принцу, а затем уже оно переходило от одного обедающего к другому, передаваемое ближайшим соседом. Обойдя таким образом всех обедавших и дойдя вновь до принца, блюдо не было принято со стола, а поставлено было им посредине, причем принц, обращаясь ко всем сидевшим за столом, очень приветливо заметил:

– Es wird noch einmahl sein!..[135]

И действительно, блюдо вновь обошло весь стол, причем почти все присутствующие вторично взяли себе одного и того же кушанья, что, по словам Н.П., было далеко не лишним, так как обед был более нежели скромный и обилием блюд не отличался.

Великая княгиня Мария Николаевна одна только никогда не расставалась с Россией, и случилось это потому, что она как любимая дочь императора Николая сама выбрала себе мужа… Герцог Лейхтенбергский был обаятельно милый и любезный и, кроме того, очень красивый.

Из всех дочерей императора Николая она была самая избалованная и самая своевольная, и вся последующая жизнь ее была сплошным подчинением ее воле всего ее окружавшего.

Памятна мне также очень великая княгиня Александра Иосифовна, когда она только что приехала в Россию еще невестой великого князя Константина Николаевича. Это была положительная красавица в самом широком смысле этого слова, и даже подле такой выдающейся красоты, какой отличались все члены русской царской фамилии, она все-таки производила чарующее впечатление.

Она была необыкновенно жива, весела и как-то особенно шумлива, и в первый визит ее к нам она забралась в саду на наши казенные качели и так громко хохотала и так кричала, когда наследник (впоследствии император Александр II) начал высоко раскачивать ее, что императрица, смеясь и затыкая уши, сказала, обращаясь к ней:

– Voyons… Sanny!.. Quel bruit![136]

Александра Иосифовна очень любила розовый цвет, и в то посещение Смольного, о котором я говорю, она была вся в розовом, от шляпы и платья вплоть до зонтика и ботинок.

Она была много выше ростом, нежели ее жених, и своей живостью и молодым задорным шумом представляла с ним полнейший контраст, что не помешало, как показало дальнейшее время, их полному счастью и полному семейному согласию.

Все эти визиты царской фамилии, занимая нас и наполняя наши детские сердца восторгом, слегка кружили нам головы, и уже со второго класса в нас развивалось тщеславие и чувство едкой и горькой зависти к тем из подруг, которых, заведомо всем, ожидал тотчас после выпуска фрейлинский шифр.

Таких было сравнительно не особенно много, и как это ни странно покажется, но и вообще бедных девочек было среди нас больше, нежели даже просто достаточных, а между тем нас воспитывали так, что зимою нам в саду настилали доски для гуляния по аллеям и ступать на снег нам запрещалось под страхом строгого взыскания.

Предоставляю судить, насколько все это оказалось практичным впоследствии, когда большинству из нас пришлось не только довольствоваться самыми обыкновенными и невзыскательными извозчичьими экипажами, но и пешком ходить чуть не половину всей долгой жизни.

Не менее излишним было и то, что, имея при институте свой собственный оркестр музыки, нас приучали даже за уроками танцев не иначе вальсировать и танцевать все бальные танцы вообще, как под звуки оркестра в 25 человек. Этим путем многих из нас навсегда лишили удовольствия танцевать на простых вечеринках, на которых о многочисленном оркестре, само собой разумеется, и помину быть не могло.