Встречи и верность - [5]

Мальчишка с воробьем юркнул между широко расставленными ногами механика, прихватив бумажную лодочку, а седоголовый старик сзади подгуживал кому-то:

— Больно хороша на веники гелига, она тоже семейная акациям. И в холод держится, а зимой на базаре веник берут — оторви руками! Каждому погреться охота.

Механик осмотрел Глеба, его клетчатую рубаху навыпуск, парусиновый серый костюм и добавил снисходительно:

— Гнали мы теплоход с Херсона две недели, шли морем и Волгой, всего четыре человека было нас на «Чапаеве»; как говорится, с глазу на глаз.

Данила Тимофеевич в это время показывал бородатому рыбаку, как вяжут особо замысловатый узел для сетей. Он уже успел войти во все интересы попутчиков, обсудить их дела, советовал, спорил, чему-то научил.

Глеб чувствовал: все это время Данила хотел его, Глеба, поближе свести с населением «Чапаева», с Иргизом. И Глебу уже нравился и гордый теплоходом механик, и обеспокоенный нашествием десятиклассников парень в комбинезоне, и старик, знавший все про разливы и прибрежные акации.

Глеб простился за руку с механиком, вслед за дядей Данилой поклонился всем пассажирам «Чапаева» и спрыгнул прямо с палубы на крутой бережок, к которому на мгновение пришвартовался пароход. Дядя Данила и тетя Саша сошли на берег по сходням. «Чапаев» прогудел и плавно отвалил, а на берегу бело-черная дворняга от радости то лаяла, то поскуливала и лизала костыли Данилы Тимофеевича.

ИВАН-ЦВЕТОК И ИВАН-ЧУГУНОК

Поднялись к сторожке, отомкнули ее, и тетя Саша, бросив на землю охапку сена, сказала Глебу:

— Ляг отдохни, после дальней дороги не грех поспать, а я пойду наберу торна[2].

Но Данила Тимофеевич вытащил снаряжение, и уже через полчаса он выезжал с Глебом ставить сети.

— Девятую поставим, а в первой будет рыба для ухи, поужинаем.

Вечер на Иргизе, теплый, тихий, располагал к раздумью вслух. Данила спрашивал про Москву, фестиваль, потом разговор перешел на самую заветную для Глеба тему.

Глеб останавливал лодку то у камышей, то посредине реки. Данила Тимофеевич привязывал сеть к камышам, и, когда Глеб натягивал веревку, а Данила разворачивал сеть, камыши сердились, что-то в глубине булькало и шуршало. Быстро и ловко привязывал Данила камни к нижнему урезу[3], чтобы сеть коснулась дна, а Глеб оглядывал реку и видел, как вечерняя заря лимонным светом захватывала верхушки деревьев и высокого кустарника, опаляла воду Иргиза и вдруг, уступив темным, плотным облакам, гасла, и сразу поднималась густая синева — ночь шла с земли.

Проворно работая здоровыми пальцами, Данила Тимофеевич не терял нить своего рассказа и, видимо, полнее чувствовал присутствие Глеба, когда обращался к нему, как к слушателю былей. Ведь все они касались судьбы самого Данилы и Тараса. Иногда рассказ прерывался. Данила просил подгрести Глеба то левым, то правым веслом и опять возвращался к своему. Вспоминал, как, подрастая, Тарас завел толстую записную книжку.

— Подарил твоему отцу эту книжку Петька-Чех, бывший военнопленный, наш дружок. Вернемся в Пугачев, отдам эту книжку тебе; жалею, но отдам. Заглянул я в нее на прощание и все голову ломал — к чему такое записано? На первой страничке есть рассуждение Тараса, когда был он помале тебя, Глеб, годов девятнадцати:

«Иваном нас ругали, Иваном кликали. Ивана рубили. Про Ивана сказки сочиняли.

Иван-Цветок, Иван-Голубок, Иван-Чугунок, Иван-Казачок, Иван-Плясунок, Иван-Кутяк и Чапаев Иваныч».

И вспомнилось мне, как мы с Тараской в конной разведке служили. Одних Иванов в ней числилось пятеро. Чтобы различить, какого Ивана зовут, дали им прозвища: Иван-Голубок, Иван-Цветок, Иван-Чугунок, Иван-Казачок.

Другого фамилию сроду не знаешь, прижился он прозвищем. Никто не сердился за кличку. Жизнь протекала, как на войне надобно ей быть. Жили одной семьей, дышали одним духом. Иван-Цветок, как и Тараска, был меньшой, от разведки числился связным. Только Тараска родом был из Сулака, а Иван-Цветок с Красной речки, откуда родом и командир, Иван Кутяков.

Скажут Цветку: «Вези ночью пакет зашифрованный за двадцать верст». Он никогда не оспорит, не вспомянет про будущее — мол, меня убьют. Ведь он еще дитё, а степная ночь кишит конным казаком. Знает: надо вовремя доставить военную весть, и исчезнет одним духом. Вернется быстро. А ноги у него не ровня нашим; так мы ему стремена подвязывали, чтобы не болтались. Маленьким он вырастал, Цветок, светлый был, волос пушистый, и ямки на щеках.

Летом, как выберемся к реке, уйдет от нас и потихоньку венки плетет. Однажды поймали его за этим занятием; он чуть не в слезы, а мы обрядили Ваню девчонкой и послали в село, где кулаки подняли восстание. Он будто мать искал, а сам пересчитал все пулеметы, коней, вражью силу. Так его веночек украсил хорошую разведку, а мы Ваню только и звали, что Цветком. После того случая Ванюше это уже нравилось. У четырнадцатилетнего Цветка за плечами была, как он сам говорил, долгая, потому что трудная жизнь. Девяти лет он уже батрачил, за няньку управлялся, в степи табун пас. А раз угнали у него коня взрослые парни, так хозяин, кулак Голохвостов, раздавил ему сапогом на ноге два пальца — пастушонок-то босой был. После того случая Ваня закричал: «Я же не змея степная, чтоб меня давить!» — и подался к нам.