Встречи и верность - [3]

«Может, я найду там дневник, о котором говорил отец, приучая меня записывать свои мысли?!» — раздумывал Глеб.

Кое-что из рассказов отца осталось в памяти. Было это вроде снов, будоражило воображение, но целой картины не складывалось — мал был сын и не сохранилось давнее.

— Вот подрастешь, — обещал тогда Тарас, — съездим в Пугачев, где впервые встретил я Василия Ивановича, в Сулак, из которого повелись многие командиры и бойцы нашей дивизии. Знаешь, как дружно весной пробивается трава — оглянешься, кругом зеленый свет, яркий. Так весной восемнадцатого поднялись сулачане. А может, махнем в Уральск? Постоим на высоком берегу в станице Лбищенской, поглядим на реку Урал — ведь в ней последнее живое дыхание Василия Ивановича.

И еще припоминал Глеб: смотрели фильм «Чапаев» — Глеб впервые, отец, наверное, раз в двадцатый, и Тарас сказал тогда жене:

— Влюбился я в Бабочкина — стремительная душа, стольких людей вобрал в себя, а получилась одна особенная личность, и притом заразительная. Такой с экрана соскочит — всех перебудоражит, кровный близнец Василия Ивановича!

Потом Тарас добавил, растирая ладонью лоб, что всегда у него было признаком волнения:

— Только мой Чапай, как знал его, как помню, еще и другой. Храбрости не меньше, чем в фильме, хотя на пленку ее, может, и не уложишь, но главное — был обширнее умом, чувством, что именно он коммунистический, народный командир. Горячий, душевный, притягивал магнитом тысячи распыленных до того степняков-крестьян, солдат, рабочих-волгарей, батрацкое воинство. Искра его прожигала нас любовью, белое казачье — ненавистью.

То ли с того разговора все запомнилось Глебу, то ли кому-то позднее мать повторяла эти слова, но они накрепко остались в памяти. Удивило, как сказал отец: «Мой Чапаев!» Спросил у него, что хотел этим выразить.

Отец ответил:

— Самый нужный, дорогой, если и гибнет ненароком раньше тебя, все равно не покидает. Как бы тебе это объяснить? Нет его, а я все помню: как решительно думал, в седло вскакивал, бросался в бой, меня жалел и потому трепку устраивал. С ним себя сверяю. Вот мама ставит часы по радио, человеку потруднее, но я стараюсь сверять себя с его сердцем, что ли. — И снова Тарас повторил: — Это совсем не так просто, как с часами, хоть и мудреный у них механизм, но и необходимее именно потому, что человек не винтик. Жизнь сложна: чапаевская отвага, горячая правда и сегодня нужны!

Тогда Глеб не уяснил отцовских слов, но постепенно их смысл открывался ему.

А старые друзья Тараса, заглядывая в карие, блестящие глаза юноши, говорили:

— Хороши твои светлые глаза, Нина, а приятно видеть у Глеба отцовский взгляд. И румяный он во всю смуглую щеку, как отец, и лобастый.

А Глебу более всего хотелось отцовской душевной самостоятельности, хватки. Много еще чего хотелось Глебу, и постепенно нарастало желание побывать в тех местах, где вырос Тарас. Впрочем, его манила и встреча с дядей Данилой. Он любил письма Южина, обстоятельные и немного беспокойные. Всегда с особым чувством надевал его теплые, уютные вязанки и валенки. Данила Тимофеевич шутил в письмах:

«Шлю тебе только валяное, вязаное, вяленое, а живое получишь на Иргизе, по почте не передается».

Было решено: после фестиваля Глеб едет в Пугачев.

ВСТРЕЧА С ДАНИЛОЙ

Степь посерела и присмирела от зноя. Поезд шел медленно, долго стоял на маленьких станциях: Римско-Корсаковка, Рукополь. В вагоне сухопарый, чернобровый старик пугачевец водил пальцем по пыльному, стеклу и приговаривал:

— Сейчас мы двигаемся параллельно реке Большой Узень.

Через час-другой он перешел к противоположному окну и опять водил пальцем по стеклу и пояснял:

— Слева, вдалеке, течет Сакма.

Он вел себя, как капитан буксира. Наверное, бухгалтер пугачевского райфо говорил о реках, чтобы смягчить сухую жару, захватившую в плен путешествующих по степи.

Глеб не отрываясь смотрел в окно и молчал. Он въезжал в заветные земли и чего-то ждал от степи. А она тянулась в зное, пыльная, после рязанских лесов, подсвеченных солнечной желтизной, какая-то блеклая.

В Пугачеве Глеба не встречали. Он не известил дядю Данилу о своем приезде — боялся оторвать его от рыбалки.

Старый автобус громыхал по прямым улицам мимо одноэтажных, реже в два этажа домов. Старокупеческие были каменно осанистые, мелькали деревянные, глинобитные. Что-то было в улицах одноликое, от военного поселения: прямые, они тянулись на двести номеров. Пыль и зной захватили дома, улицы, полдень — степь одолевала город.

Глеб, несмотря на жару, нахлобучил кепку, застегнул рубаху на все пуговки, спасаясь от взвихренной ветром пыли. Долго шел он в сторону от главной улицы и остановился перед домом с трехзначным номером. Серые тесовые ворота были полуприкрыты, и из-под них навстречу Глебу выскочил желтый, с коричневой подпушкой и роскошными мохнатыми шпорами цыпленок. Глеб шагнул во двор и наткнулся на груду подсолнухов. Слева, на обмазанной глиной завалинке, лежали мотки капроновых нитей. Напротив, в глубине двора, у сарая, пожилая курносая женщина в коричневом платке уминала в мешок сено. Из-под ее широкой юбки выглядывали мужские сапоги. Она внимательно посмотрела на Глеба, сунула в мешок поверх сена миски, еще какую-то утварь, насыпала картошку и кивнула в ответ на приветствие.