Встречи и верность - [16]

Вошла жена Алексея, полная, статная женщина, в пестром платке на рыжих волосах. Она принесла крынку молока, картошку с огурцами, приветливо поздоровалась и усадила гостя за стол.

Алексей ушел ставить машину, и Глеб полюбопытствовал:

— Кто же у вас такой охотник писать маслом?

Усталое, веснушчатое лицо хозяйки оживилось.

— Это сам все рисует. Его и хлебом не корми, как почует запах холста и красок — все брось! А зимнее больше потому, что с весны до поздней осени на колесах, гоняет по району с секретарем, зимой же отпуск, тогда Лешку моего и забирает. Бегает с карандашиком и бумагой в лес, на ту сторону реки, мерзнет, а сидит на пеньке и чегой-то примеривает. Сперва я ссорилась, потом бросила. Какой-то приезжал в Сулак, к секретарю, и сказал про Лешку: «Артист он». А я думаю — пусть пачкает; все лучше, чем пить. Знаете, шоферы есть балованные.

Алексей вернулся умытый, в чистой рубахе, по-домашнему выпущенной поверх брюк. Дома, рядом с женой, он выглядел моложе. Поймав взгляд Глеба, устремленный на картину, и разливая по кружкам молоко, заговорил:

— Еще мальчишкой вместе с дружком, Колькой Плясунковым, пристрастился слушать колокольный звон; надежный был колокол, грудной. Заметет кого в степи, что спасет в беде? Звон сулацкого колокола. На него и засыпающий побредет — тянет он за душу. Зааукает, гулкий, басовитый, перед ним и метелий вой что комариная тоненькая гуделка. Но разве бас впихнешь в холст? Помню: дерево дрожит от колокольного перезвона.

Алексей махнул рукой, уселся рядом с Глебом.

— Колокол всегда звонил, когда мы беду одолевали. В восемнадцатом в селе Березове восстали кулаки — сулачане бросают отряд, по бедным избам перебегает тревога, а колокол не переставая звонит.

Убили в Балакове чапаевского брата, комиссара Григория, — сулачане шлют свою сельскую гвардию, и колокол наш бьет тревогу, меж степью и небом наливает гудение, степь притягивает басовым медом.

Алексея томила память. Прихлебывая из кружки молоко, подливая себе и Глебу, никак не мог он наговориться. Потом Алексей и жена его пытались вспомнить, кто жил на соседней улице. «Да разве сохранишь все через такую пропасть лет», — огорчались они.

Но именно там, на соседней улице, и стоял сорок лет назад ветхий домик Деевых — улица давно сгорела дотла. У Данилы же, как и у самого Глеба, никаких родственников на селе не водилось, и так само собой получилось, что Глеб о своей родне ничего нового не узнал.

Но, припоминая давнее, детское, Алексей заговорил о своей улице и поулочных дружках.

— Вот хорошо знал Плясунковых, соседствовали, — пояснил он. — Глазан, сын Ивана Михайловича, первый мой приятель. Теперь, говорят, в Москве живет, учитель, а в Отечественную командиром был, в отца, значит.

Вы, конечно, про Ивана Плясункова многое слыхали. Кто в здешних местах не знает, как вместе с Чапаевым и Кутяковым гнал он из Николаева белочехов, громил под Самарой войска учредилки, от батальона до командования бригадой дошел! Вместе с Кутяковым брал он Уральск и лично руководил взятием казацкой столицы, когда заболел Кутяков. Много за Плясунковым подвигов, а вот про один, кроме Глазана и меня, никто вам не расскажет. Потому что тот подвиг безоружный, сердечный, что ли. Был Иван Михайлович первый друг солдатским сыновьям. Сколько ж нас здесь, в Сулаке, прозванном Красным или Степным Петроградом, оставалось круглых сирот?!

Схватилась голодная степь с богатой, и ожесточился самый добрый, столкнувшись грудь о грудь с кровным врагом. Даже в горячке восемнадцатого года Иван Плясунков своей резкостью и бесстрашием пугал людей и неробкого десятка. По огромной степной округе из боя в бой кидала его революция. А вырвется в село, каждому пареньку-безотцовщине свою ласку притащит, в сыне и вовсе души не чаял.

Все кажется мне: без жалости пуская беляков под откос, думал он о босых, тощих ногах сулацких малышей. Ведь по себе знал: каково по замерзшей земле босиком топать, в чужих руках видеть сытную краюху, когда у самого только одна росинка на языке и две соленые в глазах. А по всей России тогда миллионы маленьких голодных людей жались по избам.

Алексей вдруг спохватился, как далеко увел его разговор о тревожном сердце Сулака, и оборвал свой рассказ.

— Пора спать, еще наговоримся… Всего! — И он, кивнув на постель, постланную Глебу на диване, вышел вслед за женой.

Наутро, получив разрешение в райкоме, Алексей повез Глеба в село Березово, а на обратном пути решено было остановиться в Перекопной Луке. Как и прошлой ночью, Алексей вел машину и рассказывал:

— Подвиг Плясункова ни в какое жизнеописание не входит, да про Ивана Михайловича и книги нет, но есть его имени улица в Сулаке и колхоз в Перекопной Луке… Впрочем, я не про это.

Приезжал Плясунков к сыну всегда неожиданно, только ночью. Иной раз слышишь конский топот, выбежишь на улицу — всадник. С коня долой и бежит Иван Михайлович к своей избе, будто на пожар — так невтерпеж ему.

Видел я: вынесет сына на руках, целует, сам чуть не приплясывает, недаром друзья прозвали его Плясунком. Обнимет сына, что-то приговаривает. Думает, наверное: никто меня за этим занятием, кроме родной жены, Анюты, и не увидит. А я видел, потому что завидовал. Сам скучал по отцу. Прижмусь к стенке, смотрю и ух как завидую!