Встреча с границей - [19]

— Шпионов пока нет, — усмехнулся я.

— Вывелись? — сочувственно поддержал меня Аверин. — За что ж, извиняюсь, зарплата нам идет? И где тогда романтика пограничной службы?

— Будет вам и романтика, — сказал я.

Вечером, когда новички собрались в Ленинской комнате, я передал им этот разговор. Ребята задвигались, заулыбались, и я понял, что они, в общем-то, одобряют Аверина. Вот сказанул — так сказанул! Рыбешку ловить будем вместо шпионов! Я сидел и ждал, пока они выговорятся.

Действительно, последнее нарушение границы было здесь много лет назад, еще до того, как я сам, в ту пору лейтенант, прибыл служить на «двадцатку». И я тоже не видал в глаза живого нарушителя, если не считать крестьянина, который зимой сбился в темноте и оказался на нашей стороне протоки.

Я вспомнил этого крестьянина. Он батрачил на хуторе. Этот хутор можно было рассмотреть с нашей вышки даже без стереотрубы. Красные черепичные крыши ярко выделялись среди зелени.

Когда крестьянина привели на заставу, я не сомневался в том, что нарушение границы было непреднамеренным. Несколько лет я знал этого человека, видел его не раз и догадывался, как он живет.

Ранним утром он выходил из своего крохотного домика, обшитого фанерой, толем и кусками ржавого железа. Волоча ноги, шел на скотный двор и до позднего вечера работал там. Однажды я подсчитал, сколько он работает: вышло что-то около семнадцати часов.

Хутор принадлежал богатому хозяину Юхо Юханссену. И о нем я тоже знал кое-что. Немолодой уже человек, он до сих пор хранил память о своем прошлом и не стеснялся в воскресные дни надевать полувоенную форму, какую двадцать с лишним лет назад носили местные фашисты. В лаковых сапогах, в круглой фуражке с длинным, низко опущенным козырьком, он медленно прохаживался по тропинке вдоль протоки, изредка посматривая в нашу сторону: видят его или нет? Мы видели...

В солнечные дни из окон его двухэтажного особняка вдруг вырывался ослепительный луч. Я был на вышке, когда луч ударил мне в глаза и я отвернулся от нестерпимо яркого света, не поняв сразу, что происходит. Оказывается, это сын Юханссена, великовозрастный балбес, развлекался тем, что ослеплял наших пограничников солнечным «зайчиком». Это было его любимым занятием. Он мог часами торчать в окошке с зеркалом. И мы ничего не могли поделать... Самое разумное в таких случаях — не обращать внимания, но у сынка Юханссена был не только поганый, но и упорный характер.

Но это не самое главное! Мы знали кое-что еще об этом семействе. Как-то на рассвете наряд сообщил, что с той стороны послышался дикий женский крик, а потом пограничники увидели обоих Юханссенов — папашу и сынка: они тащили к сараю полуобнаженную женщину, и даже в рассветных сумерках было видно, как она избита. Днем женщина вышла из сарая и, шатаясь, побрела к лесу. И снова мы не могли ничего поделать...

Все это я вспомнил, когда разговаривал с новичками. Аверин сидел со скучающим видом, и мне казалось, что он просто не верит моему рассказу. Наконец, он поднял руку:

— Если я вас правильно понял, товарищ капитан, — равнодушно произнес он, — главная наша задача — не обращать внимания на солнечные «зайчики».

— Вот что, товарищ Аверин, — тихо, едва сдерживая злость, сказал я. — Здесь не клуб юных весельчаков, а государственная граница СССР. И если вы этого пока не поняли, тем труднее вам будет служить здесь.

А через несколько дней лейтенант Потехин доложил мне о новом проступке Аверина. Он обходил участок, когда услышал, что в протоке кто-то плещется. Сначала лейтенант подумал, что это солдаты поставили жерлицу, и приманку схватила большая щука. Но потом увидел брошенную на берегу одежду солдата и понял все. Аверин вышел из камышей в чем мама родила и весело сказал:

— Вода теплая, товарищ лейтенант. Искупайтесь — большое удовольствие получите!

— Ну, вам предстоит еще немало удовольствия, — в тон ему ответил Потехин.

Аверина наказали строго. На комсомольском собрании он еще хорохорился и все пытался доказать, что в общем-то ничего страшного не произошло, граница у нас тихая, и пока он купался, никто ее не нарушал. Так что, зачем волноваться в таком случае?

— А вы знаете, — спросил я Аверина, — что в сорок восьмом году три иностранных агента, прежде чем перейти нашу границу, месяц жили на ферме Юханссена? Он с удовольствием принял их, — это они сами рассказывали на допросе.

— Так это ж когда было! — усмехнулся Аверин.

— Вы думаете, что Юханссен с тех пор переменил свое отношение к нам и больше не принимает гостей?

— Об этом надо спросить самого Юханссена.

Я видел, что Аверин многого не понимает. Не понимает, что там, за линией границы, действительно начинается чуждый мир. И хотя внешне Аверин вроде бы исправился, мое беспокойство не утихало.

Так прошло несколько месяцев.

В одну из зимних ночей застава была поднята по тревоге. Я сам повел группу пограничников: мы нырнули в глухую черную ночь, как ныряют в глубокий омут. Сзади меня шел Аверин, я улавливал его дыхание. Еще там, на заставе, когда наша группа выстроилась, я успел заметить, как блестят у Аверина глаза: это была первая тревога за все время, что он был здесь.