Встреча - [10]

Ах, Губер, Губер. Если б я мог расправиться и с тобой, как привык расправляться с князьями!

Впервые ощутил он свое бессилие — впервые стала наваливаться на него гора. Он отправился в Швейцарию в надежде победить, а вышло так, что лишился последнего своего достояния, остававшегося у него с тех пор, как он ступил на сторону революции, — лишился любимой, семьи…

Разговор после этого не клеился. Слишком по-разному они смотрели на вещи. Отправились назад — на сей раз по той дороге, которой пользовались почтари, и вскоре добрались до «Медведя». Тереза встретила их упреками. Их долгое отсутствие так разволновало ее. И что же, конец? Или начало новой робкой надежды?

Форстер, сотрясаемый кашлем, больной, чувствовал себя глубоко несчастным в своей карете. За окном ее был Шарентон-ле-Понт. Темная и грозная крепость охраняла слияние Марны и Сены. Вскоре замелькали и огоньки Парижа. Наконец-то…

Глава вторая

Могут погибнуть тысячи и сотни

тысяч семейств, но великое дело

уже не повернуть вспять.

27.11.

Улица Мулен, на которой жил Форстер, помещалась в самом центре города, в массивном каре, рассеченном многочисленными улицами и переулками с четырех- и пятиэтажными домами, между бывшим якобинским монастырем, в котором располагался теперь названный по нему революционный клуб, и Королевским дворцом, носившим нынче название Дворца Равенства, Egalité, с его садом, окруженным колоннадой и многочисленными лавками. От его пристанища, одной-единственной комнаты в доме Голландских патриотов с полукруглыми окнами во двор, было всего десять минут ходьбы до Тюильри и, должно быть, минут пятнадцать — до площади Революции.

Здесь находилась гильотина, во всяком случае та самая, что стала символом своих собратьев, поелику именно на ней был приведен в исполнение приговор знаменитостям: Людовику Шестнадцатому и Марии Антуанетте, Кюстину и герцогу Орлеанскому, жирондистам и мадам Ролан.

Еще месяца не прошло с тех пор, как здесь же был обезглавлен и Люкс[19]. Известие об этом Форстер получил в Понтарлье. Оно отравило ему день, и он вдруг со всей отчетливостью понял, что ужасно одинок — один-одинешенек в целом мире. Друзья, державшие его сторону, покинули его. Немцы и так ненавидели его — все эти генералы, аристократы, бездельники, праздно болтающие ученые от Берлина до Рейна. «Они не могли понять человека[20], который в подходящее время способен также действовать, и находили меня достойным отвращения за то, что я на деле осуществляю принципы, удостоившиеся их похвалы в моих сочинениях», — писал Форстер. Отец проклял его, профессор Гейне от него отвернулся, теперь предала и семья — его Тереза, без которой он не мог жить, без которой мог только прозябать. Все разрушено, все погибло… «Теперь мне не обрести покоя, необходимого для работы. Не могу примириться с мертвящим одиночеством, хотя удручающее общество людей презираю еще больше».

Еще вчера вечером он смазал жиром фланель и обернул грудь. Спал крепко, хотя сны снились ужасные. Проснулся весь в поту. Но полегчало заметно. Ревматическая боль как будто улеглась, поутих и кашель. Первой мыслью его снова был Люкс, Адам Люкс, который прибыл вместе с ним в качестве депутата рейнско-немецкого Конвента, чтобы добиться присоединения Майнца с окрестностями к Французской республике. Он хотел точно знать все обстоятельства его казни. Может, попадется кто-нибудь из его старых знакомых, кто мог быть свидетелем, — Малишевский, Дорш, Кернер… Странно, но лишь во вторую очередь он вспомнил о том, что сегодня — день его рождения. Двадцать седьмое ноября. Итак, этим сереньким утром ему минуло тридцать девять.

В прошлом году в Майнце они еще отмечали этот день, хотя и в отнюдь не безоблачном настроении, — Тереза, занятая мыслями об отъезде в Страсбург и о том, как бы ей соединиться с Губером, Каролина, Ведекинд[21] с женой и сестрой, англичанин Бранд и, кажется, Люкс. Почему так случилось, что именно он вступился за Корде, убившую Марата, да еще отпечатал листовку, в которой назвал победителей 31 мая узурпаторами? Потому что она была обаятельна и красива с ее коротко остриженными, темно-каштановыми волосами и античным профилем, гордо взнесенным над эшафотом? Потому что он увидел в этой юной и дерзкой деве наследницу Жанны д’Арк? Люкс, хоть и склонялся к жирондистам как бывший ростовщик из Костхайма, в душе был все же романтик. Но дочиста вымести мусор старого общества и проложить новый путь возможно не иллюзиями, а железной метлой неумолимой, как закон, реальности, пусть даже эта метла именуется гильотиной.

Вот теперь жертвой стал Люкс: превратился из подметальщика в мусор. Перед трибуналом, как удалось узнать Форстеру, он держался невозмутимо, признал, что по законам заслуживает смертной кары. На эшафот легко вспрыгнул сам, словно подтверждая то, что писал: я устал жить дальше со всеми вашими пороками, с несчастьем, которое вы несете отечеству…

За окном опять шел дождь и бушевал ветер. Он оделся и после скудного завтрака — хлеба с сыром, которыми разжился у соседей, польских эмигрантов, поскольку собственных припасов не имел, — вышел на улицу. На улицу Мулен, которая через несколько шагов пересекалась с улицей Терезы — ирония судьбы, усмехавшаяся ему всякий раз, как только он выходил из дому. Холодный ветер хлестал его по лицу. Сапоги вскоре забрызгались грязью до самых отворотов, сквозь дыры проникала влага, и он поспешил найти прибежище под сводами колоннады Королевского дворца. Здесь, как всегда, царило деловое оживление. В лавках предлагали осколки монархии, огрызки старого режима — епископские тиары, позолоченные скипетры и знамена с лилиями, церковное одеяние и придворные камзолы. Голодранцы в деревянных ботинках и драных штанах глазели, раскрыв рот, на выставленные на витринах ювелирные изделия, еще более, однако, на тех щеголей и франтов, что покупали кольца и драгоценные камни для себя и кокоток. Повсюду — бюсты Франклина, Руссо, Брута, о котором, правда, никто не знал, так ли он выглядел на самом деле, и, конечно, бюсты Марата. На заваленных барахлом тележках старые и юные женщины, бывшие монахини в париках, привозили всякий хлам для продажи. Кругом сновали продавцы газет, выкрикивая их названия: «Moniteur», «Ami du peuple», «Pere Duchesue»! На вывеске одного парикмахера значилось: здесь намыливают священников, причесывают дворян, наводят марафет на третье сословие. Все стены сплошь были заклеены плакатами — большими и маленькими, белыми, желтыми, зелеными и красными, напечатанными и написанными от руки, и все они кончались словами: Vive la République! Фонтан на площади перед дворцом был завешан двумя огромными изображениями, выполненными клеевыми красками в стиле Давида